могу Вам ответить тем же, — с угрюмой энергией проговорила Машка. — Приступим к делу.

— Разденься, так будет удобнее приступать к делу, — Богдан говорил с ласковой иронией, игнорируя машкин злой напор. Прасковья всё слышала из своего убежища. Вероятно, он помог Машке снять шубку.

— Хочешь чаю с мороза? — спросил Богдан тем же родственно-ласковым голосом. — Есть даже мёд, разных сортов. — Иди сюда, я сейчас поставлю чайник. Они прошли на кухню. Он налил воды в чайник, включил.

— Богдан Борисович! — со странной торжественностью проговорила Машка. — Как Вы, вероятно, догадываетесь, мне нужны не Вы.

— Очень жаль, — вставил Богдан с лёгкой насмешкой.

— Не перебивайте меня: мне нужны не Вы, а моя мать Петрова Прасковья Павловна. Мне доподлинно известно, что она живёт здесь с Вами, не вздумайте утверждать, что это не так. И я хочу, требую, настаиваю, чтобы Вы прекратили её удерживать.

Богдан рассмеялся:

— Машенька, боюсь, что ты начиталась дамских детективов: похитить, удерживать — это откуда-то оттуда, не иначе.

— Не болтайте, Светов! — раздражённо оборвала Маша. — Где? Моя? Мать?

— Пей чай, Маша. — Богдан разлил чай по кружкам. — Вот мёд. С монастырской пасеки, между прочим. Никаких известий о маме я тебе сообщать не буду. Я не её пресс-секретарь, и уведомлять о её перемещениях не входит в мои обязанности. Звони маме, договаривайся о встрече, если хочешь.

— Она не отвечает мне, — угрюмо проговорила Машка.

— Наверное, на то есть причины, Маша. Это уж точно не мой вопрос. Я не буду вмешиваться в ваши отношения, — Богдан выделил слово «вмешиваться».

— А вот если я найду маму тут — что вы скажете? — запальчиво проговорила Машка и пошла осматривать квартиру. Разумеется, не нашла.

— А Вы нехило устроились! — насмешливо отметила она после обхода квартиры. — Откуда что берётся…

— Заходи, Машенька, если нравится, — ответил Богдан. — Буду рад, я часто бываю дома.

— Вы страшный человек, Светов! — почти закричала Маша. — Вас нельзя оскорбить, даже смутить. Плюнь в глаза — божья роса. Вы нагло эксплуатируете маму, вы её подавили, лишили воли, она пляшет под Вашу дудку. Это подло, низко, Светов!

— Господи, зачем? — Богдан с тоской прикрыл лицо ладонью. — Зачем кому-то плевать в глаза, кого-то подавлять, лишать воли, ну что ты такое говоришь? Ты же сама не веришь в это. Маша, Маша, ну зачем, зачем ты обижаешь старого отца?

— Вы мне не отец, Светов! — завопила Машка, как ужаленная. — Запомните это наконец! — Прасковья услышала: что-то упало и разбилось. Вероятно, Машка слишком стремительно вскочила на ноги и что-то уронила.

— Зачем, зачем ты так, Машенька? — печально вопрошал Богдан.

— Прекратите мне тыкать, Светов! — зло прокричала Маша.

— Машенька, мне трудно говорить тебе «Вы», в прошлый раз было ужасно трудно, — тихо сказал Богдан. — Я слишком помню, как таскал тебя на руках. Мне это безумно нравилось, а мама говорила: «Не приучай к рукам». Потом ты любила ездить у меня на плечах, а ещё я учил тебя плавать на Кипре. Ты хорошо плаваешь теперь? Ты помнишь что-нибудь, Маша?

— Богдан Борисович, не надо, — Машке, кажется, стало слегка неловко. Или жалко Богдана. — Не надо примазываться. Я не мама: меня воспоминаниями не проймёшь. И запомните: Вы мне — не отец.

— А кто же, Маша? — с той же печалью спросил Богдан.

— Вы мне — посторонний человек. Запомните это, Светов.

— Ах вот как! — с неожиданным весельем воскликнул Богдан. — В таком случае, mademoiselle, немедленно покиньте мою квартиру. Прямо сию минуту. Моё консервативное воспитание не позволяет мне присутствовать при этой абсолютно неприличной сцене: молодая девушка в поздний час является в дом к постороннему мужчине. Это меня скандализует. Поэтому требую, чтоб Вы немедленно вышли вон. Вот Ваши вещи. — Прасковья услышала звук открываемого замка.

— Вы в уме, Светов? — проговорила Маша в крайнем недоумении.

— В высшей степени, — ответил Богдан холодно-высокомерно. — Я в прекрасной интеллектуальной форме. И для её поддержания мне требуется определённый образ жизни. Он исключает присутствие посторонних девиц в моей квартире. Поэтому повторяю моё требование немедленно очистить помещение. Иначе я позову городового, что дежурит у нас в переулке, чтобы он Вас выдворил.

— Вы комедиант, Светов! — зло вскрикнула Машка. Хлопнула дверь.

23

Прасковья вышла из своего убежища. Погладила Богдана по щеке:

— А ты и впрямь комедиант, а я и не знала.

— Видишь ли… — Богдан был грустен и устал. — Я не хочу, очень не хочу ссориться с Машенькой. А эта комедия позволит ей, если она, конечно, захочет, обратить всё в шутку.

— Тебе всё ещё хочется с ней общаться? И даже шутить? — удивилась Прасковья.

— Угу, — кивнул Богдан. — А тебе нет?

— Мне не нравится, что она, как щедринский органчик, бубнит одно и то же. Притом какое-то злобное одно и то же. Я не знаю, откуда это. Наверное, я её где-то упустила.

— Упустила… возможно… Это можно понять: ты была слишком занята, её воспитывали… другие люди. Но всё равно она наша, Парасенька. К тому же она очень молодая ещё, принципиальная. Вырастет, станет завучем… Я как-то хорошо вижу её завучем. С указкой. Принципиальная… — повторил он.

— Глупые у неё какие-то принципы… — вздохнула Прасковья.

— Не без того, — согласился Богдан. — Да и указок сейчас нет: доски-то электронные. Может быть, позднее, со временем, что-то изменится. Видишь, она тебя ищет, значит, не всё потеряно.

— Послушай, Богдан, — проговорила Прасковья раздражённо. — Ты просто Франциск Ассизский, Махатма Ганди, Платон Каратаев или я уж не знаю, какой непротивленец. Во всём есть предел.

— Платон Каратаев — это… — не мог припомнить Богдан.

— Это из «Войны и мира», — подсказала Прасковья.

— Ах да, вспомнил, его встретил Пьер в плену, что-то круглое, изрекающее народную мудрость. Я, кстати, не люблю «Войну и мир». Впрочем, это не имеет никакого значения. И я, Парасенька, не Платон Каратаев. И точно не Махатма Ганди. Вот уж кто был подлинный комедиант, так это Махатма Ганди. Политический комедиант высочайшего класса. Мне до него как до Луны.

— Не знаю, мне поведение Машки противно, — настаивала Прасковья. — Она обязана уважать родного отца. Просто по определению. И меня, кстати. Ей не пять лет, она должна понимать, что ты мне дорог, и уважать это. Просто уважать, больше ничего. И свои соображения, отец ты ей или не отец, держать при себе. При себе, — раздельно повторила Прасковья. — Вместо этого она устраивает непристойнейшие сцены.

— Знаешь, Парасенька, — проговорил Богдан раздумчиво. — Мой отец учил меня всегда искать причины своих неудач, провалов и неприятностей — в себе самом. Я помню, он говорил: «Если что-то пошло не так, спроси себя: что я сделал неправильно? Если ты