бреду: «Наши ещё вернутся». А умерла вместе с СССР — как раз в тот день, когда спустили флаг над Кремлём. Такой вот символ.

— Потрясающе… — покачал головой Богдан. — Про флаг ты мне раньше не рассказывала. Но вернёмся к военному перевороту. Что ты думала, чувствовала? У тебя совсем не было сомнений в новой власти? Ведь всё-таки произошёл, что ни говори, путч, обычно с этим связывают какие-то жестокие рестрикции, репрессии, политические преследования, Пиночет, Сальвадор Альенде…

— Да как сказать… Пожалуй, сомнений не было. Во-первых, у меня было ощущение, что всё худшее в моей жизни уже произошло. Лимит несчастий я исчерпала. Я потеряла тебя, потеряла ребёнка — ну что ещё может отнять у меня судьба? Так что лично со мной и с детьми ничего плохого произойти не может — так мне казалось. А во-вторых… что касается не моего маленького, а большого мира… Сло́ва «диктатура» я никогда не боялась. В конце концов, любое серьёзное дело требует диктатора. Любая организация: фабрика, школа, поликлиника, — управляется диктаторски. Управлять демократически можно разве что мелкой артелью, да и то вряд ли. А уж государством, да таким огромным… это уж точно невозможно. Всё зависит от содержания этой диктатуры. Важно, чтобы «диктатура» была квалифицированная и национально ориентированная. А эти вояки сразу сделали то, чего не могла сделать демократия за целые десятилетия. Они, кажется, своим первым указом отменили двойное гражданство, потом, очень быстро, национализировали банковскую систему, ввели монополию внешней торговли, запретили свободное трансграничное движение капитала — мне это показалось очень правильным. Интеллигенция приходила в ужас: ах, железный занавес, ах, нас не будут пускать за границу, а меня это как-то не впечатляло. Да хоть бы и никогда туда не пускали! У нас и дома дела много. За границу, кстати, пускают. Какие-то ограничения есть только со стороны самой заграницы, но они невелики. Но вся эта заграница как-то утратила актуальность и притягательность, внимание с неё сместилось на другое. Мне-то лично век бы там не бывать, — повторила она. — Я тутошняя, понимаешь?

— Тутошняя? — переспросил Богдан, не поняв слова.

— Ну да, в смысле — местная, здешняя. Прабабушка Прасковья рассказывала, что в 1939-ом году белорусских крестьян спрашивали о национальности, а они не понимали, отвечали: «Тутошние мы». Вот и я тутошняя. Вся моя жизнь — тут. Ехать мне некуда и незачем. Благодаря тебе настрополилась стрекотать по-английски, но внутри я та самая провинциалка, о которой ты грезил.

— Ты — чудо, Параська! — он растроганно прижал её к себе. — Для российской интеллигентки, а тем более для политика твои мысли просто потрясающие.

— Богдан, я не интеллигентка и не политик. Политики в старом смысле сейчас нет. Если под политикой понимать публичную борьбу за власть в западном стиле. Если у нас и есть политика, то в изначальном, аристотелевом смысле — искусство управления полисом. Я ведь не получила своё место в результате борьбы — я химически чистый назначенец. Так владелец бизнеса назначает руководителя фабрики, магазина или уж не знаю, чего. И все министры, которых вот-вот переименуют в думных дьяков — точно такие же. Они не политики, а просто руководители отраслей. Отчитываются они перед Государем, который тоже посажен военными. Главный у нас генерал Львов, но он себя не выпячивает и редко появляется на публике. На первом плане Государь, Ростов Алексей Николаевич. Он имеет кличку «Полковник», поскольку в момент переворота якобы произнёс историческую фразу: «Не могу не подчиниться старшему по званию: он генерал, а я только полковник» — я тебе, кажется, об этом рассказывала. Генерал Львов приказал ему занять место Президента.

— Всё-таки президента — не государя? — уточнил Богдан.

— Да, прежде он назывался Президентом, — подтвердила Прасковья. — Но потом в рамках борьбы за очищение русского языка от неоправданных заимствований его переименовали в Государя. Государь назначает министров и руководителей государственных комитетов. Их формально никто не должен утверждать, но я думаю, что утверждает, так сказать, «хунта». А может, один Львов. Партий практически нет. В западном смысле партий нет. Я сказала «практически», потому что Союз «Святая Русь» — не партия. Это рыцарский орден. Ты это предсказывал, но, думаю, не надеялся, что увидишь в этой жизни. Что касается меня, я делаю то, что мне велят.

— С какой степенью детализации велят? — спросил внимательнейшим образом слушавший Богдан.

— Хороший вопрос! — похвалила Прасковья. — С минимальной степенью детализации. Большую часть того, что мы делаем, мы придумываем сами.

— Мы — это ты? — улыбнулся Богдан.

— Да нет, конечно. У нас есть Совет, мы привлекаем специалистов-психологов, писателей, иногда художников, режиссёров. В общем, как говорил Сталин, «Мы с товарищами посоветовались и решили…».

Нам поручена работа по воспитанию российского патриота. И мы это делаем. Кстати, те давние-предавние наработки, которые я по твоему наущению сделала, целиком пошли в дело. Мы создали идеологию, то есть светскую религию. И продвигаем её по всем каналам: образование, СМИ, искусство, религия. Сотрудничаем с церквами основных религий. Стараемся, чтобы все дудели в одну дуду. Но тут у нас ещё много недоработок, нестыковок, противоречий. Но мы стараемся! Придумываем разные дискуссии, иногда намеренно вбрасываем какую-то идею, противную нашей, и обсуждаем. Это придаёт жизни некую перчинку. Этого, как я поняла, очень не хватало в Советском Союзе.

— Послушай, а расскажи побольше о люстрации. Эта самая «кака» сохранилась? Расскажи о ней побольше. Как она работала? Кто входил в комиссию?

— Богдан, как всё было устроено изнутри — я и тогда не знала, и теперь не знаю, а пересказывать тебе то, что пишут, не хочу: ты читаешь с бешеной скоростью и можешь прочитать что угодно. Когда прочитаешь — я готова прокомментировать. Могу только рассказать о внешней канве событий в те давние времена.

Меня вызвали на комиссию на пять утра. Отсюда понятно, что работала ККК круглосуточно. Сама комиссия помещалась совсем рядом с нашей тогдашней квартирой. Сидела комиссия в здании так называемого Делового Двора, построенного в 1913-м году. Это, можно сказать, первый в России бизнес центр: гостиница, офисы. В 30-е годы там находился наркомат тяжёлой промышленности, где работал, кажется, сам Серго Орджоникидзе. Потом сидели разные конторы. Во время путча их выгнали или они сами сбежали. Когда вошла, поразил общий вид здания — словно в фильме о первых днях Октябрьской революции 17-го года. Какие-то объявления, криво приклеенные скотчем к дверям и прочим поверхностям. Усталые военные. Повсюду вооружённые посты.

Я вошла в указанную мне комнату. Молодой парень-лейтенант повёл меня по коридору куда-то дальше. Там сидели за столом трое военных, один точно генерал, остальные… не помню,