— Я здесь сегодня только из-за него. Не обижайся, но в прошлом году я сюда не пришел бы. В субботу? Простите, но шли бы вы на хрен. Я еще спал бы.

Когда мы пришли на площадь, огромная толпа медленно двигалась по бульвару дю Тампль. Вдоль него стояли зеваки, подбадривая идущих криками. Мы протолкнулись и встали на краю тротуара, откуда наблюдали, как волна за волной демонстранты шли по бульвару. Под своими знаменами проходили разные группы — социалисты, Союз еврейских студентов Франции, другие студенческие союзы, «Демократы за границей», марксисты, коммунисты, «Христиане за мир», группы иракских беженцев, «Хезболла», «Американцы против войны». Завернувшиеся в радужные флаги мира, девушки танцевали, причем вразнобой и что хотели. Над головой они держали колонки и пели «Imagine»[38].

Я смотрел на суровых мужчин и женщин, марширующих позади ярко-желтых флагов «Хезболлы», на которых зеленые кулаки сжимали АК-47. Следом за ними вприпрыжку двигались университетские хиппи и размахивали мирными лозунгами. Я ощущал, что участвую в чем-то важном, но похолодел, увидев эти желтые флаги, потому что с самого раннего детства меня научили бояться «Хезболлу», ненавидеть это движение.

Находясь так близко, я словно погрузился в опасный и экзотический мир. Я был частью настоящего бунта. Мы все были вместе там, в величайшем городе мира, мы все, отовсюду, выступая против мировых нарушителей порядка. Увлеченно выступая, участвуя в чем-то. Мы были там. Присутствовали. Жили.

Я знал, что он гордился бы мной. За то, что я, подняв кулак, пел «Non а la guerre, non а la guerre». А мои родители? Если бы они узнали, что я приветствовал проходящих мимо членов движения «Хезболла», они прийти бы в ярость. Отец — американский дипломат, мать-еврейка, после стольких лет в арабских странах, где постоянно присутствует скрытый антисемитизм, а потом после тех лет в Израиле. Они пришли бы в ярость.

Подбадривая демонстрантов криками, я впал в экстаз. Все громче и громче я пел «Non а la guerre, non а la guerre», пока сам этот напев не превратился в нечто угрожающее. Прислонившись к фонарному столбу, Колин курил и наблюдал за происходящим, не сводя глаз с группы девиц-хиппи без лифчиков, которые танцевали в нескольких ярдах от нас.

— Что, правда нравится, приятель? — крикнул он.

Я обернулся к нему с саднящим горлом и кивнул.

— Надо жить увлеченно, — сказал я, изображая Силвера.

— Чертовски верно, — согласился он, наклоняя голову и вскидывая вверх кулак.

С бульвара дю Тампль протестующие выплескивались на площадь, как в дельту реки. Порядок, обеспеченный марширующими на бульваре, немедленно нарушался, как только они растекались вокруг статуи Республики. Плакаты, до этого натянутые, провисали. Коммунисты в красных рубашках перемешались теперь с танцующими радугами. Постепенно прибыли последние демонстранты, за которыми шли работники городской службы, методично убирающие мусор, до чистоты моющие асфальт из распылителей. А уже за ними медленным парадом двигался спецназ со своими синими фургонами.

Демонстранты раздавали листовки, пели, кричали в мегафоны. То, что было единым массовым протестом, превратилось в море маленьких. Мы нашли продавца сосисок, купили себе ленч и съели, сидя на тротуарном бордюре.

— Кто все эти люди?

— Не знаю, старик. — Колин покачал головой.

— Они так увлечены.

— Готов поспорить, большинство пришло сюда, чтобы на фиг потусоваться. Я хочу сказать, посмотри на девчонок, которые бегают со своими радужными флагами. Через пару лет они будут искать работу в банке, как все мы. Может, эти волосатые долбаные марксисты настроены на долгую борьбу, да парни, у которых на флагах АК-47, но остальные? Не грузись, это уличная вечеринка.

— Те парни принадлежат к «Хезболле», — сказал я, наблюдая, как члены Союза еврейских студентов Франции формируют небольшую группу через дорогу от нас. — Может, ты и прав, но я, во всяком случае, никогда ничего подобного не видел. Посмотри, как молоды большинство из них. Они как мы. Они здесь.

На студентах были белые футболки со словами «Евреи против войны» на груди. Они разговаривали, смеялись, опирались на свои плакаты. От них словно исходило сияние, которое, понял я потом, было целеустремленностью и уверенностью. Такой же вид имели тысячи людей в тот день. Лица, казалось, излучали уверенность, страстную убежденность в правоте своего дела. Они вышли на улицы сделать то, во что верили. Воплотить в жизнь свою веру, принять на себя ответственность, действовать сообразно своим желаниям. Они воплощали все то, чем я, совершенно точно, не обладал. Они воплощали все то, чего ожидал от нас Силвер.

По мере роста толпы медленно усиливался гул. Мегафоны были подняты к небу, пение доносилось с другой стороны площади. Я смотрел на лица, смотрел, как люди дружески похлопывают друг друга по спине, и снова чувствовал вызов со стороны мира, существующего вне меня, вызов той разновидности жизни, к которой я не принадлежал, той разновидности жизни, которую считал бесконечно более чистой, чем моя собственная, и вызов со стороны нарастающего ощущения, что это жизнь, которой я никогда не овладею.

Мне хотелось как-то донести это до Колина. Интересно, соблазняют ли его, как меня, эти молодые, пылкие, страстные примеры? Я повернулся к нему, собираясь спросить, когда в сотне метров от нас увидел Силвера, который продирался сквозь толпу. Я следил, как он, приветственно помахивая рукой во все стороны, движется в нашем направлении. Он остановился на другой стороне, рядом с группой еврейских студентов из союза, и пристроился в очередь за сосиской.

— Силвер здесь, — сказал я, не отрывая от учителя взгляда.

— Где, черт возьми?

Я кивнул в сторону лотка с сосисками. Ощущение этой новой власти возбудило меня. Возможность понаблюдать за ним, как пошутил Колин, «в его естественной среде обитания». Я был заворожен. Смотрел на него так, как в тот день, когда он ждал поезда метро. Но было и чувство, что я каким-то образом его предаю.

Внезапно день сделался нежным и хрупким. Я затаил дыхание, дожидаясь, что он будет делать дальше. Я ожидал чего-то ужасного или опасался этого.

Справа от нас раздался громкий смех. На тротуаре стояла небольшая группа подростков хулиганского вида. По всему Парижу можно было увидеть бедняков и жителей парижских пригородов. Это были злые, источающие угрозу подростки, которых три года спустя Николя Саркози назовет racaille[39]и пообещает очистить от них Францию. Они болтались возле станций метро, вытаскивали кошельки, приставали к одиноким женщинам, ездили в поездах, грабили детей помладше и разжигали ксенофобию, которая махровым цветом цвела по всей стране.

Я почувствовал, что настроение толпы переменилось. Люди начали медленно расходиться, и ничто не загораживало мне обзор.