Когда они снова зазвучали — эти медленные, глубокие аккорды, — мать повернулась и увидела меня.

— Гилад, — произнесла мама, поднимая ладонь к щеке. Глаза у нее были пустые, но все равно она была красивая.

— Привет, — сказал я.

Она подошла ближе, и когда я увидел ее вот так — такой маленькой в толстых шерстяных носках, рукава натянуты на ладони, губа окровавлена, глаза пустые, — во мне не осталось никакой ненависти к ней.

— Он здесь?

Она покачала головой, глядя на меня.

— Куда он ушел? — шепотом спросил я.

— Ушел. Он в любом случае уезжает сегодня в Берлин. Он ушел.

Я бросил рюкзак на пол, шагнул вперед и обнял ее. Когда она расплакалась, я приложил ладони к ее затылку.

— Ты такой холодный, — сказала она. — Промерз насквозь.

Я стоял тихо, и она прижалась щекой к моей груди. Я смотрел на улицу — на Монмартр и белеющий на холме Сакре-Кёр.

Через какое-то время она спросила:

— Есть хочешь?

Я пошел за ней на кухню. На разделочной доске лежала жареная курица, а на стойке стояла миска жареного картофеля. Она перенесла то и другое на стол. Я достал тарелки и приборы. Она села напротив меня и наполнила два бокала красным вином из початой бутылки.

— Прости меня, — сказал я.

— Гилад, тебе не за что…

— Есть за что. Прости, что вот так бросил тебя. Я жалею, что не смог ничего сделать. Что ничего не сделал. Что никогда ничего не делал.

— Гилад, это не из-за тебя. Это из-за меня, я во всем виновата. Ты просто… — Она снова заплакала.

— Я должен был. Это из-за меня. Я такой же, как он.

Выражение ее лица быстро переменилось. На мгновение ее лицо ожило.

— Ты, — дрожащим голосом сказала она, — совершенно не такой. Совершенно. Послушай меня. Это не твоя война, не твое дело — заботиться о родителях.

В любом случае ты не можешь ожидать от себя того мужества, которого так жаждешь. Оно внезапно не появляется. К храбрости ты придешь своим путем. Твой отец, — она покачала головой, — он — драчун, Гилад. Ты никогда таким не будешь. Никогда. Ты можешь его бояться, но этот страх не делает тебя трусом. Бога ради. Трус — твой отец. Не ты, ты меня понимаешь?

Я смотрел в ее прищуренные глаза. Мать сердилась, и я с огромным облегчением видел, что она все еще жива. Так старалась взять себя в руки, изо всех сил старалась быть моей матерью.

— Не понимаю, как ты могла позволить такое. Почему ты не бросаешь его? Как могла такая, как ты, как ты могла…

— До такого докатиться?

Я кивнул.

— Такая, как я? Жизнь захлестывает тебя, Гилад. Все происходит быстро, ты не успеваешь обратить внимание. Или перестаешь обращать внимание. Теряешь это.

— Что?

Она покачала головой:

— Я точно не знаю. Когда была молодой, мне часто говорили, что я не знаю, на что способна, что мои умственные способности неограниченны, что я могу сделать все, что угодно. И в свое время я узнала, что это палка о двух концах. Я не представляла, что буду способна на такую жизнь. Это показалось бы мне невозможным в молодости, но. Боже, как же мы сами себя удивляем! Тебе никогда не говорят, что удивление в свой адрес может быть продиктовано разочарованием. Никто никогда не говорил мне, что, возможно, однажды я разочарую своего сына. Но вот эта минута. — Она глотнула вина, подняла на меня глаза и коснулась моей щеки. — Я знаю, ты думаешь, будто я была этакой свободной духом художницей, беспечной и уверенной в себе. Это неправда. Я была всего лишь девчонкой, бродящей по Парижу и совершенно не представляющей, что делать. Я была умной, но не обладала ни настоящей силой, ни подлинной убежденностью. Я устала, у меня кончились деньги, и я думала о том, что придется вернуться домой и стать — кем? Учительницей рисования? Господи, я вынуждена была вернуться домой ко всем тем людям, на которых, поклялась я, никогда не буду походить, к жизни, которую презирала. Затем я познакомилась с твоим отцом, и он предложил мне легкую жизнь, которая казалась эффектной. Ты не представляешь, с каким удовольствием я сообщала родителям и друзьям, что еду в Африку. Чувствовала себя космополиткой, чего-то достигшей. Словно что-то совершила. Я делала вид, что с твоим отцом это никак не связано. Это очень ограниченный вид мужества, Гилад, жить жизнью другого человека. Во всяком случае, я не собиралась за него замуж. Поневоле начала сочинять историю, и теперь, что ж, ее я и получила — хорошую историю. Это просто хорошая история.

Я слушал и ел.

— Приходится постоянно бороться. Остановиться ты не можешь. Иначе рискуешь оказаться неизвестно где, барахтаясь в потоке жизни, которой никогда не хотел.

— И что? Это и получилось? Ты сдалась? Это твоя жизнь? Ты остаешься с человеком, которого почти никогда рядом нет? А когда есть, он тебя бьет?

Она плакала.

— Прости. — Я на секунду отвел глаза. — Мам, просто я не могу принять, что так и будет, что ты проведешь остаток жизни одна в дорогой квартире, притворяясь, будто счастлива.

Мы долго сидели вместе на кухне. Я рассказал ей про акцию протеста, про «Хезболлу», про молчаливую толпу и металлический прут. Про Силвера.

— Он по крайней мере что-то сказал, — заметила она.

Я сердито покачал головой.

— Чего ты хочешь, Гилад? Чего ты ждешь от людей?

Я посмотрел на синяк на ее лице, окровавленную губу. Вокруг ее глаз наметились тоненькие морщинки, которых я раньше не замечал. Было поздно. Она измучилась. Посмотрела на меня, будто больше всего на свете хотела услышать ответ на свой вопрос.

Я пообещал себе, что никогда больше этого не сделаю, но в понедельник поехал в школьном автобусе вместе с остальными. У меня не было энергии идти по холоду от метро, да и вообще с принципами у меня в то утро было неважно. Семинар Силвера стоял первым уроком. Я подумал было пропустить его. Совсем не пойти в школу. Но с другой стороны, думаю, я ожидал некоего объяснения. Как он украдкой вернулся и свернул тому парню шею. Что-то в этом роде.

Он начал занятие с нетипичной лекции:

— В 1958 году члены «Фронта национального освобождения» Алжирской революционной партии убили четверых французских полицейских в Париже. Морис Папон, тогдашний шеф парижской полиции, устроил ответные рейды против алжирского сообщества по всему городу. Он арестовал тысячи алжирцев и, в числе прочих мест, поместил их под стражу на Зимний велодром и в гимназию Жапи, которая, кстати, до сих пор находится там, совсем рядом с бульваром Вольтера, если кого интересует. Вы знаете, почему я упомянул, в частности, два этих места?

Этим утром он был холоден. Никакого чувства юмора, едкий, саркастичный и незнакомый. Помню, Хала смотрела на него, прищурившись, на ее лице отразились недоумение и озабоченность. Она быстро писала в своей тетради. Вся игра, какая была в пятницу, вся легкость ушли.