– Что ж, картина ясна, – подытожил Роман. – Поперся с утра в лагерь и стукнул Семибратскому.

– Это правда? Скажи, это правда или нет? Скажи хоть что-нибудь.

Но Павлик молчал. Что-то странное с ним происходило. Как если бы он был не здесь, а смотрел на всё со стороны и не имел права голоса, как если бы мяч выкатился за край поля и Непомилуев остановился, ожидая свистка арбитра, но судья молчал, и какие-то люди нечестно забили гол в его ворота.

– Самое подлое в этой ситуации, – произнес задумчиво Бодуэн, – что он же и спровоцировал нас вчера на выпивку. А мы как дети малые повелись.

– Далеко пойдет мальчишечка, если вовремя не остановить.

Павлик хотел сказать что-нибудь в свое оправдание и… не мог. Он следил за пальцами Данилы, который одной рукой еще яростнее крутил кубик Рубика, и чувствовал, что кто-то так же ловко крутит эту сцену, и помешать ему Павлик не может, потому что он вне игры. И никакого аргумента у него не было. Теперь даже Бабала было смешно приплетать.

– Рома, а как он сюда попал? – спросил Бодуэн негромко.

– На факультет?

– Я в приемке работал. Его не было в списках. Я бы запомнил, у нас в школе в первом классе диссидентка была религиозная, Лизка Непомилуева.

– В первом? – усомнился Данила.

– А его и не могло там быть, – буркнул Богач. – С семнадцатью-то баллами.

– Сколько-сколько? – присвистнул Сыроед. – Это, значит, я с третьего раза, от армии отмазывался, с матери последнее на репетиторов тянул, братьев-сестер обкрадывал, а эта сука…

– Ты кто? – спросил Бодуэн, в упор глядя на Павлика. – Как ты здесь оказался? Почему ты здесь оказался? Чего ты молчишь? Отвечай! Как он попал в Анастасьино, бригадир? Это ведь ты его сюда привез? Ты знал, кого везешь?

– Почекайте, – напрягся Рома мучительно и крутанул головой. – Нет, я его не выбирал. Аленка свидетель. Я Абрама притащил. А этого мне кандидат не тех наук подсунул, да еще червонец в придачу на него дал, хотя я двадцатку просил.

– Продешевил ты, начальничек. За такого нужно было все тридцать спрашивать.

– Это правда, Денис?

Дионисий испуганно посмотрел на Бодуэна.

– Правда, – сказал однокурсник торопливо и сглотнул.

– Почему?

– В автобусе все пили, он один в пиджаке сидел и не пил.

– Ну да, знал, что кандидату не понравится, – пробормотал Эдик. – Зашитые, они все такие. Одного вида алкоголя не переносят, сорваться боятся.

– Вот всё и сходится, мужики, – провозгласил Бокренок победным голосом и с удовлетворением посмотрел вокруг. – Значит, правильно мы про него с самого начала подумали. Взяли, чтобы стучал. А он хотел всех перехитрить, тварь такая.

– И ведь перехитрил.

– А я за ним блевотину убирал, – сказал Сыроед мрачно.

Павлик встретился глазами с Данилой.

«А я тебе “Слово” читал».

– Не верю, – покачал головой Кантор. – Что хотите, не верю.

– И я бы не поверил, – произнес Бодуэн со сдавленной яростью. – Но ты погляди на факты. Приехал, вкрался в доверие, ласковый, кроткий, услужливый, трудолюбивый, ну прямо котик кастрированный, мне всё интересно, хочу всё знать, и мы тут как обрадовались, как разбежались: а давай будем его просвещать, развивать, а давай, чтобы мальчик времени не терял, лекции ему читать начнем, стихи, там, всякие, пусть музыку хорошую послушает, глаза ему кой на что откроем. Ты, Данечка, и вовсе соловьем запел: гляди-ка, оказывается, и среди комсомольцев хорошие ребятки иногда попадаются. Не в идеях, дескать, дело, а в людях. Прогрессоры, блин! А мальчик послушал-послушал, потом всех нас подпоил и с чистым сердцем стукнул. Безо всякого лицемерия, компромиссов и мук совести, свойственных передовой еврейской интеллигенции. И, кажется, даже не понял, что сделал и зачем. Сафецкий человек, ничего не скажешь.

Непомилуев стоял, не поднимая головы и не веря в то, что это происходит наяву.

– А сейчас-то зачем пришел? – вскинулась Алена. – Следы замести? Чтоб подозрение на тебя не упало? Или ты совсем нас за дурачков держишь? Да еще жалеешь, поди. Господи, да лучше б ты просто сволочью был, – махнула она рукой.

– Я знаю, зачем он это сделал, – сказала девочка с косичками.

– Зачем? – резко повернулась Алена, и голос ее прозвучал враждебно и требовательно.

– Затем, что он в тебя втюрился, а потом ночью увидел, как мы с Ромкой из лазарета шли, и решил отомстить.

– Это правда, Ромочка? – спросила Алена медовым голосом.

– Что правда? – вяло переспросил Богач. – Что пупс в тебя втюрился?

– Нет. Что ты был с этой б…ю?

Маруся хотела что-то сказать, но вместо этого беззвучно, беспомощно заплакала.

– Детский сад какой-то, – простонал Бодуэн. – Вы с ума все посходили? Вы, вы хоть понимаете, что вы наделали? Кто вы такие вообще – ты, ты, ты? – бессвязно показывал он то на Рому, то на Павлика, то на Марусю. – Ты откуда взялся? Лапоть ты деревенский. Кто тебя впустил сюда? Для чего? Ты же просто недоразумение угреводное. Вот уж точно Бог шельму метит. – Он подскочил к Павлику и не ударил, а как-то брезгливо царапнул его по подбородку: выше было не дотянуться. И плюнул под ноги.

– Убить гада? – спросил Данила негромко и сжал кулак, разломав несчастный кубик Рубика.

– Нельзя, – желчно сказал Сыроед, надевая головной убор. – Малыш вон под ее защитой, – и кивнул на оскорбленную Алену.

Этого Павлик вынести уже не мог. Он с силой оттолкнул Бодуэна, шлепнул, чтоб не мешался под ногами, Бокренка, дико зарычал, завизжал, замахал кулаками и очертя голову вылетел на улицу.

Солнце, с утра ясное и горячее, сделалось к трем часам пополудни мутным, а потом таким тусклым, что на него было небольно смотреть. Непомилуев шел по незнакомой полевой дороге и вспоминал свой далекий сон в милом детском садике, где ему однажды приснилось, что солнышко упало прямо в его ладошки, и он проснулся от невероятного счастья и заплакал, оттого что счастье это ему лишь приснилось. И сколько с той поры было разных снов, они почти все забылись, а этот запомнился. А теперь таким же огромным было Павликово несчастье. И если раньше он любил солнце и солнечные дни, то теперь навсегда должен был разлюбить, потому что, если бы не солнце, Семибратский не пришел бы с утра и не подумал бы гнать бригаду в поле. И солнце как будто знало свою вину, оно смотрело вниз с усилием и печалью, нерадостное, больное, простывшее. Воздух сгущался, темнел, как будто наступил уже вечер, хотя на самом деле до сумерек было далеко. Усиливался восточный ветер, он поднимал успевшую подсохнуть пыль, и Павлик подумал о девочках в анастасьинском поле, которые напрасно пытаются закрыться от этого ветра, а потом не знают, что делать с трещинками на руках и вокруг губ. «Девица с гибкой поясницей златой сбирает корнеплод», – прошептали его губы родные строки, и Павлику сделалось еще больней. Он уходил от них, уходил навсегда от этих грядок, корзинок, мешков, копалок и тракторов. Они думали, что он предал их, а получилось так, что это они предали его, предали всей бригадой, все до одного и не поняли, что сотворили. Они – такие большие, умные, талантливые и образованные, лучше всех знающие древние языки и математическую теорию грамматик. И даже не догадались усомниться. Ни один из них. Ни русский, ни еврей, ни украинец, ни литовка. Один усомнился, но и того переубедили. «Как будто кто-то подсмеялся над всеми нами». Павлик поглядел на небо и подумал, что тот, кто спрятал солнце за этой белесой ядовитой мутью, точно так же спрятал правду.