— Гостиницу, — сказала Берт Трепа, поворачиваясь и глядя на него.

— В ней нет ничего хорошего, но ведь надо же где-то переночевать.

— Вы собираетесь затащить меня в отель.

— Сеньора, я только провожу вас туда и поговорю с хозяином, чтобы вам дали комнату.

— В отель, вы собираетесь затащить меня в отель.

— Да не собираюсь я, — сказал Оливейра, теряя терпение. — Я не могу предложить вам свой дом по той простой причине, что у меня его нет. Вы не даете мне подняться и попросить Валантэна, чтобы он открыл дверь. Вы хотите, чтобы я ушел? В таком случае спокойной ночи.

Неизвестно, говорил ли он все это или только хотел сказать. Никогда он еще не был так далек от этих слов, которые в другое время легко слетели бы с языка. Не так следовало ему поступить. Он не знал, как выйти из положения, но это было не то. Берт Трепа смотрела на него, прижавшись к дверям. Нет, он ничего не говорил, он стоял рядом с ней, не двигаясь, и, хотя это было совершенно невероятно, все еще хотел помочь, хотел что-то сделать для Берт Трепа, которая не отрываясь смотрела на него, медленно поднимая руку, и вдруг обрушила пощечину на Оливейру, который в смятении отступил, почти увернувшись, и почувствовал лишь, как тонкие пальцы скользнули по лицу, чуть задев его ногтями.

— В гостиницу, — повторила Берт Трепа. — Вы слышали, что он мне предложил?

Она смотрела в темноту коридора, вращая глазами, ярко накрашенные губы двигались как бы сами по себе, жили своей жизнью, и Оливейре, потерявшему представление о реальности, вновь показалось, что он видит руки Маш, которая пытается вставить свечу Рокамадуру, а Рокамадур отчаянно вопит, выгибается и сжимает попку, а Берт Трепа беззвучно шевелила губами, неотрывно глядя на невидимую публику во мраке коридора, и ее нелепая прическа колыхалась, когда она встряхивала головой, причем все сильнее и сильнее.

— Ради бога, — прошептал Оливейра, проводя рукой по царапине, которая чуть кровоточила. — Как вы могли такое подумать.

Но она могла такое подумать, потому что (это она ему прокричала, и свет на лестнице снова зажегся) ей прекрасно известно, что за развратники могут пристать к ней на улице, как и к другим порядочным дамам, но она не позволит (дверь квартиры, где жила консьержка, приоткрылась, и Оливейра увидел физиономию, напоминающую гигантскую крысу с маленькими алчными глазками), чтобы какое-то чудовище, слюнявый сатир нападал на нее у дверей ее собственного дома, на это есть полиция, есть правосудие, — кто-то бегом спустился по лестнице, кудрявый парень, похожий на цыгана, перегнулся через лестничные перила и теперь смотрел и слушал в свое удовольствие, — и если соседи не защитят ее, она сумеет постоять за себя, это не впервые, когда растленный тип, эксгибиционист какой-нибудь…

На углу улицы Турнфор Оливейра заметил, что все еще держит сигарету, которая от дождя давно потухла и успела наполовину размокнуть. Он прислонился к фонарному столбу и поднял лицо кверху, подставив его дождю. Невозможно ни о чем думать, когда по лицу стекают струи воды, невозможно ни о чем думать. Он медленно пошел по улице, опустив голову и застегнув воротник куртки до самого подбородка; как всегда, меховой воротник ужасающе вонял гнилью, выделанной кожей. Он ни о чем не думал, просто шел по улице и, наверное, был похож на большого черного пса под дождем, с намокшими лапами, облепленного сосульками шерсти, с которых стекала воды. Время от времени он проводил по лицу ладонью, но потом перестал спорить с дождем и, выпячивая губу, пил что-то солоноватое, что стекало по его лицу. Когда много позже, у Ботанического сада, он восстановил в памяти весь этот день, тщательно и подробно перебирая каждую минуту, то понял, что в конце концов радость, которую он испытал, провожая старуху домой, была не такой уж идиотской. Но, как это обычно бывает, за невесть откуда взявшуюся радость приходится платить. Теперь он, конечно, начнет себя упрекать, разрушать все, что он построил, пока не останется то, что остается всегда, — дыра, куда улетает время, продолжение неопределенности без четких границ. «Не будем впадать в литературу, — подумал он и стал искать сигарету, немного согрев руки в карманах брюк. — Не будем сыпать блестящими фразами — они суки, эти фразы, они блестящие сводницы. Прошло — и кончено с этим. Берт Трепа… это сплошной идиотизм, но было бы так приятно выпить рюмочку с ней и Валантэном, подвинув нога поближе к огню. На самом деле единственное, что могло принести радость, — мысль о том, что можно снять ботинки и просушить носки. План не удался, парень, что тут поделаешь? Оставим все как есть и пойдем спать. Ничего другого не остается, ничего другого и не могло быть. Если я дал таскать себя по улицам, значит, я могу вернуться домой и всю ночь просидеть, как сиделка, у кровати больного ребенка». Оттуда, где он оказался, до улицы Соммерар было двадцать минут ходу под дождем, наверное, лучше было бы зайти в первый попавшийся отель и поспать. Спички размокли и не зажигались, ни одна. Просто смех.

(-124)

— Не знаю, как это выразить, — сказала Мага, вытирая ложку не слишком чистой тряпкой. — Может, другие объяснят лучше, но у меня всегда так — мне куда легче говорить о грустном, чем о веселом.

— Это закон, — сказал Грегоровиус. — Прекрасно сформулированная глубокая истина. Если перевести это в план литературных хитростей, получится, что из хороших чувств рождается плохая литература[279] и прочее в том же роде. Счастье невозможно объяснить, Люсия, наверное, потому, что это самое большее, что может открыться нам под покровом Майи.[280]

Мага растерянно посмотрела на него. Грегоровиус вздохнул.

— Под покровом Майи, — повторил он. — Но не будем смешивать одно с другим. Вы наверняка замечали, что несчастье, скажем так, более осязаемо, возможно, потому, что в нем рождается разделение на объект и субъект. Поэтому уделяется так много внимания воспоминаниям, поэтому так охотно рассказывают о катастрофах.

— Дело в том, — сказала Мага, помешивая молоко, которое подогревалось на плитке, — что счастье всегда принадлежит кому-то одному, а несчастье, наоборот, всем сразу.

— Совершенно справедливый вывод, — сказал Грегоровиус. — И вообще, вы, наверное, заметили, что я не любитель задавать вопросы. Но в тот раз, когда собирался Клуб… Да уж, водка у Рональда такая, что развязывает язык. Поверьте, не потому, что я хромой бес[281] какой-нибудь, а потому, что я хочу лучше понять своих друзей. Вы и Орасио… В этом все-таки есть что-то необъяснимое, какая-то главная тайна. Рональд и Бэбс говорят, что вы совершенная пара, что вы дополняете друг друга. А я вот не вижу, чтоб вы так уж дополняли друг друга.