расстроена, мама открывает окно у меня в спальне и говорит, что выпрыгнет из него, если я не поклянусь больше так никогда не делать. Она в ярости. Она хочет, чтобы я записалась на одну встречу с доктором Айзеком, обсудить свое поведение.

И она продолжает повторять: «Как ты можешь так поступать со мной?»

Мне хочется кричать. Что значит, как я могу поступать так с тобой? Мы ничего тут не перепутали ненароком? Ведь на самом деле вопрос в том, как я могла так поступить с собой?

Мама в истерике, и мне кажется, что это безумие, полный бред, ведь меня бросил парень, меня бросил отец, но я сижу здесь и отговариваю маму от прыжка в окно.

Что не так в этой картине? В смысле, кто умер и оставил меня за главную?

5

Черная волна

Нет ничего, что я бы ненавидела так, как ничто

Нет ничего, что не дает мне спать ночами

Не отчего крутиться и ворочаться

Взрыва ничто не обещает

Эди Брикелл. Ничто[152]

Я не знаю, бегу ли я из-за того, что мне страшно, или мне страшно из-за того, что я бегу. Я задавала себе этот вопрос с тех пор, как только-только приехала в Гарвард, но ответ так и не нашелся. Стоило мне хоть на минуту остановиться – остановить бешеную гонку от пивной вечеринки до коктейльного приема, перестать пить, принимать наркоту, гоняться за одними парнями и бежать от других, – просто сказать хватит и засесть за книги по любому из четырех предметов в моем расписании, дать шанс «Илиаде» или «По ту сторону добра и зла»[153], то, может, мне удалось бы успокоиться? И наступила бы тишина, о которой я всю жизнь мечтала? Или я просто бы длила небытие, как и всегда, как не должна была делать теперь, очутившись в зачарованном краю, здесь, в американской мечте, в университете с названием до того оглушительным, что мне даже кажется временами, что одно его эхо могло бы забить эфир отсюда и до самой Австралии. А мне все не верится, что даже здесь, в этом университете, что наверняка больше, лучше и выше самого Бога Отца, я – это все еще я, полностью и безоговорочно. И да поразит меня Бог.

Все ведь должно было быть по-другому. Я должна была стать маленькой экзотической американской принцесской, блестящей студенткой, красавицей в очках, что читает Фолкнера и Фуко за своим секретером, в мансарде с деревянными полами, с гроздьями необычных растений и колокольчиков под потолком, а на стенах – цвета слоновой кости, краска местами чуть-чуть облупилась – постеры со звездами кино из сороковых, музыки из шестидесятых. А еще травяные чаи, и красивый средиземноморский кальян, и подушки с узорами пейсли, и восточные ковры на полу, и богемный салон прямо там, в моей непритязательной, милой квартирке. Я представляла футон с ярко-красным покрывалом, на котором я бы бесконечными ночами и ленивыми утрами занималась любовью со своим парнем, а он, кстати, вырос в Коннектикуте и прекрасно играет и в лакросс, и на гитаре, и на мне, и с таким вожделением, уважением и безоглядностью меня любит.

Где она, девушка с такой жизнью? Почему она так несчастна?

Почему я так много времени провожу, наблюдая за Гарвард-Ярдом из окна общежития, рассматриваю парней в джинсах с заниженной талией, увлеченных игрой в футбэг, а сокс так и отлетает от их топ-сайдеров, как будто все в жизни классно, как будто они не обречены? Как мне попасть в эту другую жизнь, что разворачивается за окном, жизнь, где мир мягкий, как грязь, в которой не страшно и побарахтаться? Чего бы я только ни отдала, лишь бы играть во фрисби и ходить на лекции, смеяться и держаться за руки, быть чьей-то деткой, быть Эли Макгроу из «Истории любви»[154], или Эли Макгроу из «Прощай, Колумбус» [155], или кем угодно, чем угодно еще. Господи, ну куда мне себя деть, как свалить от себя?

Я не в силах остановиться. В основном потому, что я убегаю от черной волны. Она преследует меня по всему Кембриджу. Она настигает меня в те бесконечные дни, когда я шатаюсь по Гарвардской площади, заглядываю в разные магазинчики в стиле третьего мира, которых там миллиарды и которые наводнили Массачусетс-авеню, ну, а может, примеряю сережки с висюльками. И вот я стою, размышляю о том, что серебряная проволока и стеклянные бусины, напоминающие гималайские символы плодородия, весьма достойно смотрятся вместе, и взгляд вдруг падает на стеклянные витрины, и я замечаю, что солнце теперь стало заходить жутко рано, что на улице постоянно серо и облачно, что темнота наступает мгновенно и быстро, что света здесь почти не бывает. Вся эта тяжесть обрушивается мне на плечи, а я ведь только и делала, что рассматривала в зеркало серьги. Я пытаюсь сосредоточиться на украшениях, думать исключительно о бамбуке и ляпис-лазури, делаю вид, что это сродни буддистскому упражнению для глубокой осознанности, но ничего у меня не получается, потому что она, эта штука, подкрадывается ко мне сзади, появляется передо мной, и со всех сторон, и везде, и я чувствую, что меня с головой накрывает черная волна. И я знаю, что вот-вот придет отлив и мои ноги увязнут в мокром песке, так что мне нужно бежать, пока остается время.

Я выхожу из магазина, решительно направляюсь в общежитие, отмечая каждый шаг по мощеным дорожкам, убегая от темноты. Добираюсь до здания, где живу, суечусь с ключами, спешу пересечь вестибюль, одолеваю бегом несколько лестничных пролетов, никак не могу воткнуть в замок нужный ключ, врываюсь в комнату, забираюсь в кровать и прячусь под одеялом, и молюсь, чтобы не утонуть в черной волне. Молюсь, чтобы я полежала тихонько здесь, и все бы прошло. Прошу, чтобы черная волна обрушилась всей своей силой на кого-то другого, если мне через пару минут удастся встать и пойти ужинать где-нибудь около Юнион-сквер, если мне удастся продолжать жить так, словно все в порядке.

Но когда я выбираюсь из позы эмбриона и из кровати, океан продолжает шуметь в голове. Мимолетное облегчение от встречи с другими людьми переходит в отчаянное желание снова остаться одной, но когда я действительно остаюсь одна, я погружаюсь в страх потерять всех друзей, страх остаться одной во всем мире, во всей этой жизни. И тогда эта черная