характер конструирования идентичности, способствовала возникновению суверенного субъекта, которого Ж. Батай характеризует его потенцией к нарушению (Батай 2006: 332). Суверенный субъект отказывается от следования диктату Другого в вопросе «правильных» вестиментарных форм, предпочитая самостоятельно конструировать свое вестиментарное поведение. Ярким примером трансгрессии являлись субкультурные движения второй половины XX века, члены которых смешивали в своем внешнем виде вестиментарные коды, а также прибегали к самостоятельному изготовлению или переделке готовых вещей.

Стремление к кастомизации готовых одежд или уже бывших в употреблении особенно процветало на английской почве, где существовали городские уличные рынки (street-stall markets) как основной источник second-hand вещей для участников молодежных субкультур, студентов отделений искусств и других членов альтернативных сообществ. Уличные рынки представляли собой пространства для выставления дизайнерами «переделанных» вещей, которые таким путем повторно входили в систему моды, оказывая впоследствии значительное влияние на установление модных трендов (McRobbie 1988: 28). Такое вестиментарное поведение свидетельствует о трансформации потребления из пассивного акта приобретения товаров в активный процесс конструирования идентичности, на котором неизменно лежит след индивидуальности, проявляющийся в выборе, комбинаторике предметов одежд или иных способов ее модификации, осуществляемых непосредственно носителем. Можно сказать, что со второй половины XX века обнаружил себя новый принцип вестиментарной стратификации. Его основанием являлись не социальные различия, а индивидуальные предпочтения, ценности, взгляды, что превращало одежду в маркер культурной (Crane 2000: 140), а не классовой принадлежности. Субкультуры второй половины XX века можно считать отправной точкой в процессе освобождения индивидуального вкуса от опосредования знаками отличия со стороны Другого как основания социальной идентичности модного субъекта[74].

Именно со второй половины XX века модные коннотации костюма перестали быть детерминированы фигурой Другого, как в Средневековье и в придворном обществе в форме знаков отличия лиц, обладающих властными полномочиями, и в буржуазную эпоху – в форме лейбла. Начиная с этого исторического рубежа сарториальное поведение индивида можно рассматривать как проявление непосредственно его индивидуального вкуса. Под «индивидуальным» в данном случае понимается возможность вестиментарного выражения культурных представлений и взглядов, то есть неотчуждаемых средств идентификации индивида, привнесенных буржуазным обществом. Модный субъект выражает их во внешнем виде без легитимации со стороны Другого в форме тех или иных знаков отличия, правда, в рамках групповой принадлежности, какими являлись субкультуры.

Массовую моду, освобожденную от диктата индивидуального вкуса кутюрье, можно считать пространством существования одежды как формы проявления индивидуального вкуса носителей в рамках групповой идентичности, которая, по мнению Э. Холландер, представляет собой наиболее «комфортную» форму идентификации. «Униформы, так решительно презираемые в современной вестиментарной риторике, в действительности являются тем, чему большинство людей и отдает предпочтение. Униформы – одежда, в которой они чувствуют себя безопасно, будучи схожими с теми, кто занимает равное с ними положение» (Hollander 1994: 185). Как отмечает Ж. Бодрийяр[75], феномен массовой моды, несмотря на иллюзию свободного выбора и творческого процесса конструирования идентичности, выстраивается как раз вокруг идеи о предпочтении вестиментарного выражения групповой идентичности индивидуальным проявлениям вкуса. Таким образом, «чем мода категорически не является, так это выражением индивидуальности» (цит. по: Арнольд 2016: 110).

Во второй половине XX века индивидуальный вкус становится атрибутом вестиментарного поведения индивида, но не в смысле уникального сарториального проявления, а в смысле освобождения от диктата Другого в вопросе репрезентации культурных представлений и ценностей. Это подразумевает возможность нарушать вестиментарные коды костюма, что до второй половины XX века полагалось прерогативой лиц привилегированного сословия, которые могли пренебрегать негласными канонами моды, а со второй половины XIX века – кутюрье, который институциализировал практику «нарушения» в качестве профессиональной компетенции.

В терминах Р. Барта потенция к нарушению вестиментарных кодов костюма, закрепляемая за модным субъектом-потребителем, приводит к «рассыпанию» костюма на множество индивидуальных актов его интерпретации. В теории Д. Крейн это обозначается как трансформация одежды из «закрытого текста», обладающего строго определенным значением при тех или иных обстоятельствах («каждый случай, каждый костюм предполагал только одну возможность, одну-единственно правильную перчатку») в «открытый текст» без предустановленного абсолютного значения в качестве правила. Стало возможным различное «прочтение» одежды в зависимости от контекста ее употребления (Crane 2000: 243, 134). Вариативность значений костюма появилась именно в связи с опрокидыванием фигуры Другого как основания модной семантики, будь то лица привилегированного сословия или кутюрье, которые своим авторитетом статуса или индивидуального вкуса вводили единственно правильную форму публичной репрезентации идентичности.

Таким образом, проявление индивидуальности перестает восприниматься как трансгрессивное явление с возникновением суверенного субъекта, выражающего в своем вестиментарном поведении пренебрежение диктатом индивидуального вкуса Другого в качестве единственного основания его социальной идентичности. Как отмечает Ж. Батай, «нерабское – это то, в чем не признаются» (цит. по: Деррида 1994: 152).

Суверенность потребителей подразумевает, что вещи от-кутюр, которые предполагают диктат индивидуального вкуса Другого, задающего определенный социальный статус его носителю, могут соседствовать с вещами или собственного дизайна, или секонд-хенд, или изделий массовой моды. Словом, гардероб может состоять из вещей, которые обладают значением, во многом идущим вразрез с соседствующими рядом с ними предметами одежды. Конструируемая носителем идентичность оказывается не чем иным, как проявлением индивидуального вкуса потребителя. Он состоит в комбинаторике, приводящей в свою очередь к мозаичному характеру индивидуальности.

Являясь социальным феноменом, мода даже с появлением суверенного субъекта всегда предполагает фигуру Другого, которая воплощает собой набор норм и требований, предъявляемых социумом к частному телу. В этом смысле «индивидуальность» суверенного субъекта, право распоряжаться собственным телом, определяется его потенцией к нарушению вестиментарных кодов костюма. Следовательно, его идентичность не может редуцироваться к вестиментарным формам, навязываемым Другим в форме диктата лиц привилегированного сословия или кутюрье. Она характеризуется мозаичностью, предполагая отсылку к множеству Других, воплощаемых в тех или иных лейблах. Именно в таком контексте можно говорить об индивидуальности модного субъекта в сфере моды, социальная идентичность которого, конструируемая в процессе потребления, всегда апеллирует к тем или иным знакам отличия Другого (лейблам), чтобы стать социально видимым.

Таким образом, именно фигура Другого устанавливает нормы общественной репрезентации тела, которые каждый раз реинтерпретируются модой, раз за разом переустанавливающей границы социального тела. Формируемый таким образом канон репрезентации тела всегда предполагает элемент отчуждения для обладателя модного платья от собственной идентичности. В данном исследовании предопределение границ социальной идентичности фигурой Другого было проанализировано на примере ливреи и лейбла, что позволило продемонстрировать, каким образом мода, став объектом желания, тем не менее сохранила за собой определенную степень обязательности и принудительности, сохраняющуюся в ней до сих пор как пережиток функционирования в рамках дискурса господина.

Вследствие того что желание всегда сопровождает нарушение запрета, любое нововведение в моде оказывается желанным среди ее последователей, так как в своей установке отрицания социального порядка, воплощенного в вестиментарных кодах костюма, предполагает прорыв к реальному – к