Они достигли дна и выбрались из вагонетки.

– В сущности, операция очень простая, – продолжал Твентимен-Джонс. – С рассветом приходит новая смена и начинает убирать результаты вечернего взрыва. Разбитую руду грузят в тележки и отправляют на поверхность. Потом намечают места, бурят отверстия для следующего взрыва и закладывают заряды. В сумерках мы вывозим смену, и бригадир поджигает фитили. После взрыва мы оставляем раскоп на ночь, чтобы камни осели и дым рассеялся, а на следующее утро повторяем весь процесс. Вот это, – он показал на груду разбитых голубых камней, – результат вчерашнего взрыва. Отсюда мы начнем сегодня.

Шаса не думал, что его так очарует этот огромный раскоп, но с каждым днем его интерес усиливался. Его не отпугивали даже жара и пыль. Когда в полдень на неровный каменный пол падали отвесные солнечные лучи, жар, который задерживали крутые стены, становился невыносимым. Когда молотобойцы взмахивали своими десятифунтовыми молотами и разбивали крупные куски на более удобные для обработки, от руды поднималась пыль, похожая на муку. Она густым облаком накрывала рабочих, грузивших руду в тележки, облепляла их лица и тела и превращала в призрачно-серых альбиносов.

– Многие шахтеры заболевают чахоткой, – признался Твентимен-Джонс. – Пыль превращает их легкие в камень. В идеале эту руду следовало бы обливать водой и постоянно держать влажной, чтобы убрать пыль, но воды не хватает. Не хватает даже для промывочных работ. И мы не можем тратить воду на то, чтобы смачивать руду. Поэтому люди болеют и умирают. Но нужно десять лет, чтобы болезнь поразила легкие, а мы даем им или их вдовам хорошую пенсию, и инспектор относится к нам с пониманием, хотя это его понимание дорого стоит.

В полдень Твентимен-Джонс окликнул Шасу.

– Ваша матушка сказала, что вы должны работать только половину смены. Я поднимаюсь наверх. Идете со мной?

– Я лучше останусь, сэр, – почтительно ответил Шаса. – Хочу посмотреть, как бурят отверстия для взрывчатки.

Твентимен-Джонс печально покачал головой:

– Яблочко от яблоньки! – и ушел, что-то бормоча.

Бригадир позволил Шасе поджечь фитили – под его внимательным присмотром. Шаса ощущал свою важность и силу, когда прикасался к трубе, по которой фитиль проходил, или к запальному электроду у связанных концов фитилей; он видел, как огонь бежит по извивам белых фитилей, делая их сверкающе-черными в облаке голубого дыма.

Он поднялся наверх вместе с бригадиром под крики «Огонь в дыре!» и ждал у выхода из туннеля, пока не почувствовал, как дрогнула земля под ногами.

Потом верхом на Пресвитере Иоанне – пыльный, потный, усталый до мозга костей и на редкость счастливый – поехал назад вдоль водопровода.

Он даже не думал о ней, но когда добрался до насосной, она была там, сидела на серебристой водопроводной трубе. Потрясение было таким, что Пресвитер Иоанн шарахнулся, и Шасе пришлось ухватиться за луку, чтобы усидеть в седле.

Она надела на голову венок из диких цветов и расстегнула ворот блузки. В одной из книг библиотеки Вельтевредена был рисунок: сатиры и нимфы, танцующие в лесу. Книгу держали в запретной части библиотеки и ключ хранился у матери, но Шаса часть своих карманных денег вложил в создание дубликата, и легко одетые нимфы стали его любимицами среди этих сокровищ эротики.

Аннелиза была одной из них, дриадой, только отчасти человеком. Она застенчиво скосила на него глаза. Зубы у нее были очень белые и торчали вперед.

– Здравствуй, Аннелиза.

Голос его предательски дрогнул, а сердце билось так отчаянно, что он испугался, как бы оно не застряло в горле и не задушило его.

Она улыбнулась, но ничего не ответила, только медленным движением погладила свою руку от запястья до голого плеча. Он смотрел, как ее пальцы поднимают золотистые волоски на предплечье, и у него сжалось в паху.

Она наклонилась вперед, прижимая указательный палец к нижней губе и по-прежнему застенчиво улыбаясь, и ее груди изменили форму, ворот раскрылся, и Шаса увидел, что кожа под расстегнутой блузкой такая белая и прозрачная, что сквозь нее просвечивают голубые жилки.

Он вынул ноги из стремян и перекинул ногу через круп Пресвитера Иоанна, но девушка вскочила, высоко приподняла юбку, сверкнув белыми бедрами, перепрыгнула через трубу и исчезла в густых зарослях на склоне за станцией.

Шаса побежал за ней через густой подлесок. Ветки царапали ему лицо и цеплялись за ноги. Один раз он услышал, как девушка хихикает впереди, не очень далеко, но под ногу ему подвернулся камень, и он тяжело упал, задохнувшись. А когда встал и хромая пошел за ней, она исчезла.

Еще какое-то время он блуждал по кустам. Его пыл быстро остывал. Когда он вернулся к насосной станции, Пресвитер Иоанн воспользовался возможностью и убежал. Шаса кипел от злости на себя и на девушку.

Путь до бунгало был неблизкий, и только теперь Шаса понял, насколько устал. К тому времени как он вернулся домой, уже стемнело. Пони с пустым седлом вызвал тревогу, но беспокойство Сантэн сразу сменилось гневом, как только она увидела сына.

* * *

Через неделю начало сказываться однообразие работы на жаре и в пыли, и Твентимен-Джонс перевел Шасу к главной лебедке транспортного механизма. Механик при лебедке оказался молчаливым, мрачным и очень ревниво относился к своей работе. Он не позволял Шасе притрагиваться к рычагам управления лебедкой.

– Этого не разрешает мой профсоюз.

Он упрямо стоял на своем, и через два дня Твентимен-Джонс перевел Шасу на участок выдерживания.

Здесь бригады голых по пояс, поющих хором рабочих-овамбо вываливали руду и разравнивали ее под открытым небом под присмотром белых надзирателей и черных бригадиров.

Участок выдерживания был резервом шахты Х’ани – там, на участке площадью в четыре поля для поло, лежали тысячи тонн руды. Когда голубую землю взрывом вырывает из трубки, она тверда, как бетон; только гелигнит и десятифунтовые молоты могут разбить ее. Но полежав полгода на участке под солнцем и ветром, она становится хрупкой и разламывается, тогда ее можно снова грузить в вагонетки и отвозить на дробилку и в промывочное устройство.

Шасу поставили старшим над сорока рабочими-овамбо, и скоро он подружился с бригадиром, тоже овамбо. Как у всех представителей черных племен, у бригадира было два имени: племенное, которое он не сообщил своим белым нанимателям, и рабочее, Мозес (Моисей). Он был лет на пятнадцать моложе других бригадиров, и отобрали его за ум и инициативность. Он хорошо говорил по-английски и на африкаансе, и уважение, с каким черные рабочие обычно относятся к сединам, заслужил сапогом, дубинкой и едким словом.

– Будь я белым, – однажды сказал он Шасе, – я бы взял работу Доктелы. – Доктелой овамбо называли Твентимен-Джонса. Мозес продолжал: – Когда-нибудь я ее получу, эту работу, а если не я, то мой сын.

Шасу вначале шокировало, а потом заинтересовало такое нелепое утверждение. Он никогда раньше не встречал черного, который не знал бы свое место в обществе. В этом высоком овамбо было что-то тревожное; он походил на изображение египетского фараона из запретной части библиотеки в Вельтевредене, но эта тень опасности делала его еще более интересным для Шасы.