Зажглись фонари. Первые два горели, а третий нет. Сколько я здесь живу, он не горел никогда.

«И что? – подумал я. – Я это все больше никогда не увижу? Почему никогда? Я просто не буду это видеть каждый день. Вот и все».

Я очень хотел испытывать восторг и счастье. Я же понимал: надо их испытывать.

Но не получалось почему-то…

А я ведь делал то, что хотел. Как мечтал: что хотел, то и делал. А было отчего-то не по себе.

Я увидел машину Ирмы, и мне показалось, что я выгляжу неподобающе моменту – забавно: немолодой мужик с немолодым чемоданом, спешащий по улице к своей любовнице.

Первым делом я открыл багажник и кинул туда чемодан.

Ирма вышла из машины.

И вот, когда я ее увидел, все изменилось. Страх, неуверенность, тоска – исчезли, и появились наконец и восторг, и счастье.

Нет, неправильно я сказал. Не так.

Страх, неуверенность, тоска не исчезли, а словно канули в прошлое и погибли там, как я надеялся, навсегда.

А восторг и счастье ждали меня впереди.

Они ждали меня, понимаете? Впереди было только хорошее.

Я убеждал себя в этом?

Нет, я твердо знал, что именно так и будет.

Только хорошее, только счастливое, только восторженное.

И только впереди, что особенно важно.

Я обнял Ирму. Она прижалась ко мне, словно хотела во мне раствориться.

Потом подняла голову и посмотрела на меня.

Конечно, красиво было бы сказать: мол, ее глаза наполнились слезами. Но они ничем не наполнились. Было бы ложью утверждать, что в них… как это говорят?.. светилась любовь.

Ничего подобного!

Они лучились восторгом, эти глаза. Они были веселые и радостные. В них жил смех.

Ирма не выдержала и расхохоталась.

Она хорошо смеялась: по-доброму и даже нежно. Но мне все равно было обидно.

Странное дело: если бы она разрыдалась, начала вздыхать, в общем, всячески демонстрировала серьезность происходящего, – нормально. А так…

Обида кольнула. На секунду, на полсекунды, не больше… Но кольнула. И я это запомнил зачем-то.

Зачем я запоминаю плохое?

Потом я сел в машину, и Ирма начала меня обнимать и целовать.

Как всегда, целовались мы долго и с удовольствием и закончили, когда совсем уже сил не стало…

И руки… И ее, и мои… Ох, уж эти руки!

Как только мы тронулись, Ирма спросила:

– А ты понимаешь, что едешь к себе домой?

Это был хороший вопрос. Вопрос-тест.

– Нет, – ответил я честно. И увидел, а скорей почувствовал, что Ирма расстроилась. – Нет, ну, согласись, если ты ни разу даже не ночевал в квартире, трудно считать ее домом.

Ирма вздохнула:

– В логике тебе не откажешь.

Я подумал, что Ирма – это та женщина, с которой мы ни разу не ругались. Ни одного разика.

Пожалуй, единственная такая женщина в моей жизни.

Я совершенно не хотел начинать ругаться.

И тогда я запел один из самых моих любимых романсов из репертуара Ирмы на стихи Анны Ахматовой. Пою я плохо, поскольку не обладаю ни голосом, ни слухом. Но, как все не умеющие петь люди, делаю это с большим удовольствием.

Ирма подхватила с радостью.

Так мы ехали и пели – громко, во весь голос.

На нас оборачивались люди из проезжающих машин. Кто-то даже посигналил нам.

Но нам было абсолютно все равно. Мы были счастливы.

Понимаете? Абсолютно счастливы!

Оказывается, так бывает.

Я сижу в сквере и записываю все, что со мной случилось. Я не знаю, зачем я это делаю.

Спасибо родителям за то, что подарили планшет, – есть на чем писать.

Короче. Вечно сидеть во дворе было невозможно – это понятно, и я пошел к Ирке.

Все начиналось так, как я не люблю, а именно – банально.

Свечи, конечно, взбесили особенно. И скатерть белая. Глупость какая-то.

Такой типа полумрак, свечи, белая скатерть…

Шпроты еще, уже открытые, готовые, так сказать… Картошка на плите.

Я еще подумал: «Какая Ирка молодец: почистила картошку. Раз мама вчера уехала, значит, сама…»

Шпроты. Картошка. Водка. Нормальный набор.

Ну, мы красиво встретились, поцеловались, все дела…

Ирка в летнем сарафане, который у нее назывался «моя домашняя одежда».

Ага. Так я и поверил! Ни фига она дома в этом сарафане не ходит, точно знаю. Оделась для меня специально, и это хорошо.

Я поставил на стол водку.

Ирка спросила, кокетливо сощурив глаза:

– А чё не винище?

Я ответил твердо, как мне казалось – по-мужски:

– Только крепкие употребляю.

Ирка посмотрела на меня ласково.

Она все время смотрела на меня ласково, и это было здорово.

Ирка подошла к плите, начала ножиком тыкать картошку – проверять, сварилась ли.

Я подошел к ней сзади, обнял. Руки соскользнули ей на грудь. Как бы случайно соскользнули и остались.

Ирка задышала часто, типа – волновалась. Это было неестественно. Но приятно.

Потом я ее развернул, как мне показалось, нежно, и поцеловал.

Целовались мы долго, потому что я никак не мог решить, что делать, когда поцелуй закончится.

Потом решил отойти к окну с таинственным видом.

Стоял, смотрел в окно, словно думал про вечное.

Знакомая потому что картина: человек у окна задумался о вечном. И учителя так делают. И отец. И мама тоже. Ну, и я…

Ирка положила дымящуюся картошку в тарелки. Картошка пахла естественно и по-домашнему. Картошка была живой и настоящей.

Я вдруг понял…

Нет, неправильно. Врубился-то давно, но только тут сам себе признался: ну не испытываю я ни любви, ни желания…