Нет, не так. Оно не заполняло. Оно как бы накрывало меня, словно мягким одеялом. Мне становилось тепло и уютно.

Ужасное сравнение! Сентиментальное и бабское.

Да и пусть! У меня такое настроение: все могу. Вот все, что захочу. Или даже не захочу – могу.

Ирма убежала на работу. Ей предстоял неприятный разговор со звукорежиссером – она должна была сказать ему, что он уволен. Я хотел пойти с ней – для поддержки. Но она справедливо решила, что это будет совсем уж ужасно: вот, мол, новый звукорежиссер, знакомься, а сам отваливай.

Я поднялся, принял душ, прошелся по квартире, в которой мне предстояло жить.

Надо было завтракать. Я искал на кухне турку, потом – кофе, потом – сахар. Пока еще все приходилось искать. Но я понимал: временные проблемы. Привыкну.

В холодильнике лежала неведомая мне еда. И хотя перед уходом Ирма что-то там рассказывала про то, где масло, где яйца, где колбаса, – я, разумеется, все позабыл.

Пришлось открывать незнакомые мне коробочки, в которых лежало все то, к чему я не привык: совсем не та колбаса, которую я люблю, и масло другой фирмы, и яйца почему-то только перепелиные – черт его знает, можно ли из них делать яичницу.

Нашел хлебницу. Открыл. Хлеб белый и серый. Черного нет. А я люблю на черный хлеб намазать масла и положить сверху сыр. «Маасдам», а не «Российский».

Конечно, это все вызывало некоторое раздражение. Но я понимал, что оно – ерунда по сравнению с той жизнью, которая у меня уже началась.

Ну, пойду в магазин, куплю все, что мне нравится, – большое дело!

Вот, скажем, новые ботинки тоже сначала раздражают. Или пиджак. А тут не ботинки, не пиджак… Жизнь как-никак.

А ведь что такое жизнь человека, если вдуматься? Череда привычек. Чем дольше жизнь – тем длиннее эта самая череда. С чем свыкся – с тем и живешь. И ладно.

С одной стороны, конечно, раздражает отсутствие новизны, но, с другой, свыкаешься постепенно. Так и живешь свыкнувшийся.

Менять жизнь – менять привычки. Это, доложу я вам, не такое уж простое дело.

Менять привычки – переделывать себя. А когда тебе за полтинник, себя переделывать – самое сложное, что только может быть.

Я намазал неведомое мне масло на серый хлеб, сверху положил колбасу неведомого мне сорта.

Это оказалось вкусно! Серый хлеб вкуснее черного, почему я его раньше не ел?

Это был новый вкус – вкус новой жизни!

Так себе метафора, прямолинейная очень. Но по сути верная!

Вкус новой жизни непривычен, но от этого еще более сладостен.

Не хочешь стареть – обретай новые вкусы! Нет иного рецепта молодости. Не придуман.

И кофе был не такой, как я привык пить по утрам. Да и ладно!

Я вышел на балкон – у Ирмы был балкон! Сел на шезлонг – у Ирмы был шезлонг!

Господи, новая жизнь!

Сегодня не надо ругаться. Никто не будет тебе сегодня предъявлять претензии и тебя раздражать.

Не надо шагать на работу – ближайший спектакль у меня через два дня. Не надо никому звонить: никто моих звонков не ждет.

Можно попереться в магазин за едой, а можно тут остаться. Можно смотреть телевизор, а можно не смотреть. Можно книжки читать – у Ирмы неплохая библиотека. А можно не читать.

Можно вот так просто сидеть и мечтать.

Пока у человека есть мечты – он молод. И не трындите мне, что это – банальность. Это реальность жизни. Это реальность моей жизни.

_______________________________________________

Я плохо помню, как мы оказались в Иркиной комнате.

Меня стало сильно подташнивать, и ко всем страхам прибавился еще один: блевонуть.

Я сделал над собой огромное усилие, чтобы хотя бы об этом не думать. Тошнить, вроде, перестало.

Ирка включила ночник над кроватью. Он горел робко, словно стеснительно.

Мы оказались в полумраке.

Я не знал, что раньше делать: раздевать Ирку или раздеваться самому.

Мысли… Мысли… Сомнения… Они только мешают. Надо бы все делать быстро, легко, не задумываясь.

А что делать, если легко не получается?

Что-то подсказало, что сначала надо заняться Иркой.

Сарафан соскользнул с нее легко, как-то самостоятельно. А вот лифчик сниматься никак не хотел.

Тогда я решил изобразить страсть и порвать его.

– Дурачок неумелый, – прошептала Ирка и поцеловала меня.

Пока она меня целовала, лифчик слетел с ее груди.

Я чувствовал, что дрожу. Это была странная, незнакомая мне дрожь. Я никак не мог ее унять.

Я снял футболку.

Я ужасно стесняюсь своего тела. Даже в самую жару я играю в волейбол в футболке.

Мне стало не по себе.

«Не думать об этом, не думать! – повторял я себе. – Вообще не думать».

И тут же подумал, что зря водку пил. Она давала почему-то ощущение не свободы, а бессилия.

Я снял штаны и бросил их посреди комнаты.

Мы рухнули в постель.

Прикосновение голого женского тела оказалось невероятным. Я не знаю, как это описать.

Меня колотило все сильней.

Я целовал Ирку всюду.

Я понимал, что сейчас надо будет снять с нее трусы, но это было очень страшно, очень.

И тут я вспомнил про презерватив.

Я выскользнул из Иркиных объятий.

– Ты чего, сумасшедший? – удивилась она.

– Сейчас, сейчас…

Я схватил джинсы, достал презерватив.

Даже в полумраке я видел, как Ирка улыбается.

Она стянула с меня трусы и поцеловала меня прямо там.

Я понял, что сейчас умру.

Она зубами порвала пачку, достала резинку и начала ее надевать.

И тут у меня все случилось.

Я не понимаю, как это произошло. Но оно произошло.

Меня тряхануло, как следует, и я обмяк.

В секунду я почувствовал, что у меня нет никаких сил. Вообще никаких. Я не то что хочу спать, нет. Я просто ничего не могу. Хочется закрыть глаза и исчезнуть.

Ирка смотрела на меня удивленно. Долго смотрела. Минуту, наверное. У меня уже даже глаза стали закрываться.

И когда они все-таки закрылись, я явственно увидел расплющенного в аквариуме рыжего таракана, который медленно опускался на дно.

Мерзейший таракан закрывал собой весь мир.

Я понял с ужасом, что начинаю засыпать, и ничего не могу с этим поделать.

И тут Ирка стала орать.