– Мне еще думать об этой старой суке, сэр!

– На каком языке вы будете объясняться, если до-звонитесь туда?

– На каком языке? – озадаченно переспросил Элизе, и тут, видно, что-то пришло ему в голову. – А сами-то вы кто такой, сэр? Вы откуда звоните?

– В данный момент – из больницы.

– Вы, наверное, спали с ней, сэр?

У доктора Груберта вдруг сильно закружилась голова.

– Запишите мой телефон, Элизе. Мало ли что… Держите меня в курсе.

Он продиктовал номер и простился.

* * *

…Все, что угодно, можно было представить себе, но… улететь в Москву, не сказав, не попрощавшись! Гадость какая. Зачем же было посвящать его в свою жизнь, показывать этот дневник? Спать с ним? Если она знала, что все равно улетает?

Крупный пот выступил у него на лбу. Мысль о Еве вызвала острое отвращение, почти такое же, как мысль о жене.

«Легко отделался, – гримасничая от стыда, пробормотал он. – Четыре тысячи долларов плюс три байпаса».

* * *

…Запах жасмина замерзшими пальцами коснулся его лица. Голова закружилась так сильно, что доктор Груберт прислонился затылком к стене и закрыл глаза.

Влетела дежурная медсестра. Посчитала пульс, измерила давление. Потом пришла другая медсестра – пухлая, маленького роста, почти карлица, – сделала укол.

Через пятнадцать минут больной заснул, и как только он заснул – за окном вновь, с силой засиял и повалил снег.

* * *

Маленький Саша приплюснул нос к окну и увидел деревья под прозрачным белым стеклом. Потом он увидел провода и грустные комочки вмерзших в них птиц. Потом – опустив глаза – пушистый от белого двор, и посреди двора накрытую чем-то лохматым машину, похожую на божью коровку.

Над головой его пробили часы. Саша с удовольствием съел бы сейчас бутерброд или банан, выпил бы кока-колы, но вокруг было тихо, никто ничего не предлагал. Тогда он спрыгнул с подоконника и сквозь открытую дверь увидел Еву, которая крепко спала на диване.

Саша вспомнил, что они летели вчера на самолете, и рядом летело огромное, с оторванным ухом. Называется «облако». Он не первый раз летал: месяц назад отец взял его на остров, где живет другая бабка, Изабелла, – толстая и без зубов. На острове было очень хорошо.

Саша подошел к дивану. Нужно, чтобы она поскорее проснулась. Отец говорил, что Ева – такая же его бабка, как и бабка Изабелла, но Ева была не похожа на настоящую бабку, оставшуюся на острове со своими браслетами и в красной косынке, узлом завязанной над седыми бровями.

Ева была похожа на ту рыбу, которая приплыла, когда они с дядей Фрэнком и отцом пришли в китайский ресторан в Чайна-тауне, и там был круглый зеленый свет в стекле, и в нем рыбы.

Ева была самой красивой – блестящей, черной, с ярко-синими узкими глазами и какой-то замученной. Она все время била хвостом, словно хотела вырваться наружу, но ничего у нее не получалось, и она торопливо терлась своей скользкой головой с большим черным пером на макушке о стекло, именно там, где с другой стороны была Сашина ладонь. Ей, видно, очень хотелось потереться о саму его руку, но между ними была прозрачная стенка, и это приводило бедную рыбу в какое-то просто исступление.

Отец взял его на руки, и они сели за столик, но рыба не успокоилась: она скашивала свои синие глаза, чтобы еще раз увидеть Сашу, как бешеная носилась из одного конца аквариума в другой, натыкалась на остальных – спокойных, усталых рыб, – будто она слепая и не видит их, пока наконец не затихла, упала на дно, спряталась за розовую с лиловым пятном, полураскрытую раковину, и больше они с Сашей так и не встретились.

Бабка Ева напоминала ему эту рыбу. Слушаться ее было необязательно – Саша это отлично понимал, – но любить ее было намного легче, чем бабку Изабеллу, которая перед сном пела ему жирным горячим голосом – это было хорошо, – но однажды залепила звонкий подзатыльник за то, что Саша изо всех сил толкнул на землю соседскую Стефани – маленький сопливый живот, торчащие во все стороны ленточки там, где у человека должны быть волосы, заклепки в ушах…

Теперь он хотел, чтобы Ева проснулась. Но она все спала и спала. Саша подумал и поцеловал ее в плечо.

Она открыла глаза и сразу же прижала его к себе, словно кто-то отнимал его.

Саша испугался, что она сейчас заплачет, и нахмурился. Не выпуская его из рук, она встала с дивана, подошла к окну, вместе с ним увидела провода с комочками птиц, машину, похожую на божью коровку, белые деревья и вдруг сказала что-то по-русски.

– Don’t speak Russian to me! – приказал Саша. – I am not Russian! I’m American![8]

– Здесь все так говорят, – вздохнула она, – а ты будешь жить здесь. Может быть, даже долго: месяц или два. Нужно учиться.

* * *

Она обращалась с ним как со взрослым, это правильно. Глаза у нее блестели черным, а не синим, но все остальное было таким же, как у той, из аквариума.

Значит, она все-таки нашла его.

* * *

Вот этой решимости – уйти, бросить ее одну в чужой квартире, – этого Ева не ожидала.

Рядом с ним, прежним, появился какой-то другой, незнакомый человек, на которого нельзя рассчитывать.

Может ли быть, чтобы он вдруг привязался к жене?

Интуиция шепнула ей, что мертвые отношения мертвыми и остаются.

Ее собственная жизнь была тому подтверждением.

Сколько раз – за все их двадцать четыре года – она пыталась привязаться к Ричарду!

И ничего – пустота!

Только в самом конце, когда ему осталось жить немногим больше двух месяцев, что-то произошло, надломилось: они вдруг затосковали, рванулись друг к другу, и так – на этом судорожном витке – Ричард и умер.

…Какая это была тихая осень, после Катиной смерти, когда они остались вдвоем! Элизе увез крошечного Сашу к матери в Пунта-Кану, и Катина тень следовала за ними везде, днем и ночью, ни на секунду не отпускала! Они по-прежнему спали на одной кровати, словно Ричард забыл о том, что было в Москве, не хотел помнить. По-прежнему он обнимал ее во сне, и она клала голову ему на плечо, но это было не настоящим объятьем, а чем-то другим – это стало другим после Катиной смерти. Теперь они крепко прижимались друг к другу, и так – одной плотью – пытались хоть на время уйти в соскальзывающие волны беспамятства, невольно наблюдая: кто заснет первым?

Почему они не разбежались тогда, не разъехались по разным домам?

Сейчас Ева могла объяснить и это: сил не было, горе съело все их силы. А потом…

О Господи, страшно!

Через год он заболел, и врачи объявили ему диагноз. Доктор Мартон прямо в лицо сказал, что жить ему осталось не больше трех-четырех месяцев. Вернее, не так.