запецятали, а его посадили в темницю. Он и сидит там, и решение пришло выпустить его под наказание. Не поверился он священнику, што осужал, а не грешен, не убил никого, пришли распецятали кошель, а там лежит бересто голова. (За то наказание, што осудил другого.)

193

Чудные имена[29]

Жила старуха с сыном. Пожили с сыном, да и стало им трудно прокармливаться. «Ну, поедем кормиться, — говорит, — в большое место». Ну, едут, впереди идет, вскакивает с кисой молодець, все попереди их заходит. «А сядь, добрый целовек, на лошадку да и поедем». Он сел на лошадку и поехал с ей, да и спрашиват: «Как тя, молодца, зовут?» — «Как, батюшка, его зовут — нынешние попы и нынешние законщики не смеют и сказать, как зовут. А Усралком зовут», — говорит. — «А тебя как зовут?» — «Ох ты, дитятко, а Обсерусей зовут». Ну и приехали, хватера большая пятистенная, на хватеру и выдавались. Они напились, наелись и спать заложились. А этот постойцык: «А ты, Обсеруся, приходи ко мне к ноци». Заложились, а Обсеруся со Сралком повалились на подпольницу. Ну, а этот принес кису и клал в большой угол. Ну, он полежал, полежал: «Как же мы сойдемся?» — «А ты кликни, ты и услышишь». Вот ноцью: «Усралко, Обсеруся!» Зарычал Усралко погораже. Хозяин услышал да хозяйка. «Вот, — скаже, — оммарался». Достали огонь, а он спит по-настоящему. Посмотрели, постояльця нету (Обсеруся); поглядели большой кисы нету у торговця; объявили, он и свопел, и домой пошел.

194

Шишко и старцы[30]

Старуха ходила за морошкой в лес, да блудила долго, выйти не может, домой попасть. Ну, а шишко (по-нашему лесовик) приходит: «Не можешь муты сделать со старцем, грех произвести». Ну она и пришла: «Отце, отворите окошецко». Тот отворил, наклонился к ей, ну она взяла, рукой его щёлкнула в голову: «На, — говорит, — тебе, другому оставь». Ну, а другой пришел. «Што, — говорит, — цёго тебе дали?» — «А не дали ницего». — «Да как же ницего, сказала: "Оставь другому"». Поспорили да погрешили. А шишко с лесу вывел, домой свел.

195

Старик и крестьянин[31]

Старик сначала Богу молился. Ну и приходит тут, уж Господь знает какой, приходит, говорит: «Бог помочь лесовому лежебочина» (в лесу-то лежит). — «А как я лежебочина, как я Богу молюсь да тружусь, труды полагаю, потею». — «Да што твое богомолье: вот благочестивый крестьянин на поле пашет, дак знает, — говорит, — когда Господь благовестит, к обедне звонит и каждый обед, когда пора будет». Он и взял в разум: «Что мне калика прохождающий говорил, что обедня пора, когда будет». Ну и пришел, мужик на поле пашет: «Бог помочь». — «А приходи, пожалуй, добрый целовек». — «Ну, а обедал ли ты, добрый целовек?» — у пахаря спрашиват. «А я еще не обедал, что когда у Господа благовест не идет еще». Один посидел на межи, другой попахал, поставил лошадь и глаза перекрестил. «А цёго ты, добрый целовек, глаза перекрестил?» — «А вот, — говорит, — благовест к обедни, так надо итти Богу молиться да обедать». Ну, дак он пришел, да стал Богу молитця, во святы попал. Крестьянин, видно, больше у Господа знает, чем старец; старец не домолился.

196

Самосожжение[32]

В Линдозере были староверы; к ним стали приезжать изгонять веру староверскую; там какой-то наедался, говорит, надо, говорит, решить и на свои руки посягнуть. А жительство большо, амбары, пахота, хлеб годовой был, а там и наслался он, говорит: «Надо собрать, дом сделать и зажечь». Ну как зажгли, а время морозное, холодное. Они говорят: «У нас пороху много, отойди». А женщины бы с робёноцки в подпольи сидели. Нацяльник говорит: «Бросьте из платья штони-будь, холодно», — так они и бросили. Как сгорели, они костоцки собрали да амбар; он и теперь сохранился, костоцки собраны. Тогда с Линдозера вси жители разбежали на вси диревни.

197

Вор Мамыка[33]

Старик да старушка жили, семьи у их один внук был прозванный, имя ему вор Мамыка. Он у дедка узнал 100 рублей денег, стал он у деда своего просить денег на торговлю, дал ему дедушка 100 рублей на торговлю; шел он в город, ничего он по уму прибрать не мог товару, купил два сапога Козловы. Подходят государские слуги с быком в дорогу, у него дома нет никакой скотины, смекнул себе — как бы у них этого быка отобрать. Пошли слуги с быком по почтовой, обежал он около, бросил сапог на дорогу, сам сел в сторонку, увидали цярские слуги сапог на дороге. «Ох, товарищ, — говорит, — сапог козловый на дороге». Другой говорит: «Никуда нам с однем сапогом». Вперед продолжали, пошли. Вор Мамыка взял опять сапог, вперед сторонкой обегает их, бросил опять на дорогу сапог другой. Опять товарищ говорит: «Вот другой сапог на дороге, мы не взяли, пара бы сапогов была». Они и согласились: «Оставим быка и сапог, а пойдем другого искать». Вор Мамыка взял быка и повёл на вязке домой. Обращалися слуги назад, и быка нету, и сапога нету: «Ну, вот беда, как мы к государю императору придем, быка кончили, и сапогов не найти». Пришли к государю императору с извинением, так говорят: «Быка потеряли, сапог не нашли, быка увел не знаю кто». Государь взял в эту деревню старику записку написал, требует старика на число придти, пришел старик. «Государь батюшко, почему ты меня требовал?» — «Што, — говорит, — много ли у тебя семьи?» — «Один внук». — «Как его зовут». — «Вор Мамыка». — «Не украл ли он у царя быка?» — «Не знаю, батюшко, украл не украл, а такого пригнал, что едва в дворишко прошел». — «Ну, хорошо, — говорит, — пускай же он украдёт у царя коня, а не украдёт, казнь ему будет». Он пошел старик домой, скручинился, спечалился: как у царя украдешь коня? Внук на одной ноге прискакивает: «Дедушко идет, красно солнышко идет». — «Дурак ты, внукушко, наделал ты дела». — «Чего, дедушка, чего?» — говорит. «Да вот, — говорит, — государь император велел коня украсть, не то казнь тебе». — «Дедушка, Богу молись, да спать ложись, все дело поправится». Сейцяс