Я пытаюсь представить, как они ждали вертолет. Отец говорил, что, когда прибыли парамедики, Шон плакал и звал маму. К тому моменту, когда они добрались до больницы, его состояние изменилось. Он голый поднялся на носилках, глаза его налились кровью. Он кричал, что выцарапает глаза каждому, кто к нему приблизится. Потом разрыдался и наконец потерял сознание.

Шон пережил ночь.

Утром я приехала в Олений пик. Не могу объяснить, почему я не поспешила в больницу к брату. Я сказала маме, что мне нужно работать.

– Он зовет тебя, – настаивала она.

– Ты говорила, что он никого не узнает.

– Не узнает. Но сестра только что спросила меня, не знаю ли я, кто такая Тара. Утром он постоянно твердил твое имя – и во сне, и когда очнулся. Я сказала им, что Тара – его сестра, и они считают, что тебе стоило бы приехать. Он может узнать тебя. Это очень важно. В больнице он называл только твое имя.

Я молчала.

– Я заплачу за бензин, – добавила мама.

Она подумала, что я не хочу ехать, потому что бензин обойдется в тридцать долларов. Мне стало стыдно. Впрочем, дело было не в деньгах. Я уже вообще ничего не понимала.

– Я поеду, – пообещала я.

Удивительно, но я почти ничего не помню о больнице, не помню, как выглядел брат. Словно в тумане я вспоминаю, что голова у него была забинтована. Когда я спросила почему, мама ответила, что врачи сделали операцию, вскрыли его череп, чтобы снять давление, или остановить кровотечение, или сделать что-то еще – я не могу припомнить, что она говорила. Шон метался и крутился как ребенок, у которого поднялась температура. Я сидела рядом с ним почти час. Несколько раз он открывал глаза, но, если и приходил в сознание, меня не узнавал.

Когда я приехала на следующий день, Шон не спал. Я вошла в палату. Он моргнул и посмотрел на маму, словно проверяя, действительно ли я здесь, видит ли и она меня.

– Ты пришла, – сказал он. – Я не думал, что ты придешь.

Шон взял меня за руку и заснул.

Я смотрела на его лицо, на повязки на лбу и над ушами. Меня съедала горечь. Я поняла, почему не поехала в больницу сразу же. Я боялась собственных чувств, боялась ощутить радость, если Шон умрет.

Врачи наверняка хотели оставить его в больнице, но у нас не было страховки, и счет уже был таким огромным, что Шон не смог бы расплатиться по нему и за десять лет. Как только его состояние стало стабильным, мы забрали его домой.

Два месяца Шон провел на диване в гостиной. Он был очень слаб, сил у него хватало только на то, чтобы дойти до туалета и вернуться на диван. Он полностью оглох на одно ухо и плохо слышал другим. Когда с ним разговаривали, он часто поворачивал голову так, чтобы лучше слышать, даже если при этом не видел собеседника. А в остальном он выглядел совершенно нормально – ни отеков, ни синяков. Врачи объясняли это тем, что травма была очень тяжелой: отсутствие внешних проявлений означало, что все повреждения были внутренними.

Я не сразу поняла, что с головой у Шона не все в порядке. Он казался нормальным, но его разговор был лишен смысла – нужно было лишь прислушаться. Он не рассказывал, а лишь громоздил одну чепуху на другую.

Мне было стыдно, что поначалу я отказывалась ехать к нему в больницу. Чтобы загладить вину, я бросила работу и сидела с ним день и ночь. Когда он хотел пить, я приносила ему воду. Когда он чувствовал голод, я готовила.

Стала приезжать Сэди, и Шон радовался ей. Я ждала ее приездов, потому что тогда у меня появлялось время на учебу. Мама считала очень важным, чтобы я сидела с Шоном, поэтому меня никто не тревожил. Впервые в жизни у меня появилось время на учебу: мне не нужно было работать на свалке, готовить настои или проверять запасы у Рэнди. Я изучала заметки Тайлера, читала и перечитывала его подробные объяснения. Через несколько недель такой работы каким-то чудом мне все стало ясно. Я снова взялась за экзаменационный пример. Сложная алгебра мне по-прежнему не давалась – эта наука была из мира, недоступного моему пониманию. Но тригонометрия стала понятной. Я стала понимать ее язык, язык мира логики и порядка, который существовал только в черных значках на белой бумаге.

А мир реальный погружался в хаос. Врачи сказали маме, что травма Шона может изменить его характер. В больнице он вел себя непредсказуемо, проявлял склонность к насилию. Такие перемены грозили стать постоянными.

У него случались вспышки ярости, моменты слепого гнева, когда ему хотелось всех убить. Он очень тонко чувствовал слабые места всех нас и часто говорил маме ужасные вещи, из-за чего она уходила от него вся в слезах. Настроение его менялось к худшему. Физическая сила к нему постепенно возвращалась, и я поймала себя на том, что каждое утро мою унитаз, зная, что моя голова может оказаться там еще до обеда. Мама говорила, что только я могу его успокоить, и я убедила себя, что так оно и есть. «А кто еще? – думала я. – Он меня не тронет».

Сейчас я думаю, что травма не сильно изменила Шона, но тогда я убедила себя, что так оно и есть и вся его жестокость – это нечто новое. Я читаю дневники того времени и прослеживаю свой путь – путь девушки, переписывающей собственную историю. Она сумела убедить себя, что до падения с палеты в ее брате не было ничего необычного. «Я хочу, чтобы мой лучший друг вернулся, – писала она. – До этой травмы он никогда меня не обижал».

Той зимой произошло нечто особенное. Я сидела на ковре и слушала, как отец разглагольствует о мамином целительском призвании, и вдруг дыхание у меня перехватило. Я словно взлетела над собой. Я не видела больше ни родителей, ни нашей гостиной. Я увидела взрослую женщину, с собственными взглядами и собственными молитвами, которая не сидит, как ребенок, у ног отца.

Я увидела большой живот этой женщины, и это был мой живот. Рядом с ней сидела ее мать, повитуха. Женщина взяла мать за руку и сказала, что хочет, чтобы ее ребенок родился в больнице с врачами. «Я тебя отвезу», – ответила мать. Женщины направились к двери, но дверь оказалась заперта – преданностью и покорностью. Отцом. Он стоял, преграждая им путь. Но женщина была его дочерью, и она обладала его уверенностью и силой. Она отодвинула отца и шагнула к двери.

Я пыталась представить, какое будущее эта женщина может построить для себя. Я пыталась представить другие сцены, в которых они с отцом думали по-разному. Когда она игнорировала его советы и поступала по-своему. Но отец научил меня, что двух разумных мнений по одному вопросу быть не может: есть Истина и есть Ложь. Я сидела на ковре, слушала отца, но думала об этой незнакомке. Я разрывалась между ними, меня тянуло к обоим, и оба меня отвергали. Я понимала, что сохранить обоих в будущем невозможно. Никакая судьба не сможет выдержать его и ее. Я могу навсегда остаться ребенком, а могу потерять отца.