Я хотела подчиниться. Всей душой хотела. Но было так жарко, а ветерок так славно обдувал мои руки. Это же всего несколько дюймов. Я укутана с головы до ног. Тем вечером я полчаса выцарапывала черную грязь из ушей и носа. Я не чувствовала себя объектом желания или соблазна. Я была человеческим погрузчиком. Ну и кому какое дело до дюйма обнаженной кожи?

Я стала собирать свои чеки на случай, если понадобятся деньги на обучение. Отец это заметил и стал поручать мне небольшие покупки. После второй аварии мама решила купить страховку, и отец сказал, что я должна оплатить свою долю. Я это сделала. Потом он потребовал больше, за регистрацию.

– Эти правительственные выплаты пустят меня по миру, – сказал он, когда я отдавала ему деньги.

Этим отец удовлетворился, пока не пришли результаты экзамена. Я вернулась со свалки и обнаружила белый конверт. Я вскрыла его, выпачкав жирной грязью, и уставилась на свои баллы. Двадцать два. Сердце у меня заколотилось. Не двадцать семь, но все же некоторые возможности открывались. Может быть, я смогу поступить в университет Айдахо?

Я показала маме свои результаты, и она рассказала отцу. Он страшно разозлился, а потом стал орать, что мне пора съезжать.

– Если она достаточно взрослая, чтобы получать деньги за работу, значит, и аренду оплатит! – орал отец. – И может платить ее в другом месте.

Мама впервые начала с ним спорить, но через пару минут он ее убедил.

Я стояла на кухне, взвешивая свои варианты. Думала я о том, что только что отдала отцу четыреста долларов – треть моих сбережений. И тут вошла мама и спросила:

– Как думаешь, ты сможешь съехать до пятницы?

Во мне что-то сломалось. Словно дамбу прорвало. Я не могла собраться с силами. Я кричала, но крик был каким-то придушенным. Я тонула. Мне некуда было идти. Я не могла позволить себе снимать квартиру, а если бы и смогла, то только в городе. Тогда мне понадобилась бы машина. У меня было всего восемьсот долларов. Я выкрикнула все это в лицо маме, убежала в свою комнату и громко хлопнула дверью.

Мама постучалась через несколько минут.

– Я знаю, ты считаешь, что мы несправедливы, – сказала она. – Но когда я была в твоем возрасте, я жила самостоятельно и готовилась выйти замуж за твоего отца.

– Ты вышла замуж в шестнадцать лет?

– Не глупи. Тебе не шестнадцать.

Я посмотрела на нее. Она на меня.

– Мама, мне шестнадцать.

Мама смотрела куда-то в сторону.

– Тебе не меньше двадцати. – Она склонила голову. – Разве нет?

Мы помолчали. Сердце колотилось у меня в груди.

– В сентябре мне исполнилось шестнадцать, – сказала я.

– О! – Мама закусила губу, потом поднялась и улыбнулась. – Тогда не волнуйся об этом. Ты можешь остаться. Не знаю, о чем думал твой отец. Полагаю, мы просто забыли. Трудно уследить, сколько лет твоим детям.

Шон вернулся к работе, хотя ходил все еще неуверенно. Он носил большую австралийскую шляпу с широкими полями из шоколадно-коричневой блестящей кожи. До травмы он надевал шляпу, только когда объезжал лошадей, но теперь стал носить ее постоянно, даже в доме, хотя отец считал это проявлением неуважения. Думаю, что Шон носил ее именно для того, чтобы выразить неуважение к отцу, но могла быть и другая причина: большая, удобная шляпа скрывала все следы и шрамы после операции.

Поначалу он работал недолго. Отец получил контракт на строительство молочной фермы в округе Онайда, примерно в двадцати милях от Оленьего пика. Шон же был занят на свалке, чертил схемы и измерял балки.

Мы с Люком и Бенджамином занимались металлоломом. Отец решил, что настало время собрать и продать все железо с фермы. Для продажи железные предметы должны быть длиной меньше четырех футов. Шон предложил резать балки резаком, но отец сказал, что это будет слишком медленно, да и горючего уйдет много.

Через несколько дней отец вернулся домой с самой ужасной машиной из всех, что мне доводилось видеть. Он называл ее Ножницами. На первый взгляд это и были трехтонные ножницы – и по факту тоже. Лезвия были сделаны из плотного железа двенадцать дюймов толщиной и имели в длину пять футов. Они приводились в действие тяжелым штоком, соединенным с большим железным колесом. Колесо работало от мотора, а это означало, что если что-то попадало в машину, то требовалось от тридцати секунд до минуты, чтобы остановить колесо и разъединить лезвия. Эта машина ревела громче проходящего поезда и с легкостью перекусывала железо толщиной с мужскую руку. Железо не столько резалось, сколько перекусывалось. Иногда машина затягивала балки, а вместе с ними и тех, кто держал их.

За годы отец придумал немало опасных схем, но эта поразила меня до глубины души. Во-первых, любая травма здесь была бы просто смертельной. Любое неверное движение грозило потерей конечности. А во‑вторых, машина была попросту не нужна. Это было баловство. Игрушка. Вот только игрушка эта могла оттяпать тебе голову.

Шон назвал ее машиной смерти и сказал, что отец потерял последние остатки ума, если он у него когда-нибудь был.

– Тебе нужно избавиться от кого-то? – спросил Шон. – В моем грузовике есть винтовка – это и легче, и чище.

Отец не смог подавить усмешку. Никогда еще я не видела его таким возбужденным.

Шон, качая головой, ушел в мастерскую. Отец начал скармливать Ножницам свое железо. С каждым отрезанным участком он оказывался все ближе к лезвиям и дважды чуть было не попал под острие. Я зажмурилась, зная, что если его голова попадет в машину, лезвия даже не замедлят движения, спокойно перерубят шею и продолжат работу.

Убедившись, что машина работает, отец передал вахту Люку. Люк, всегда готовый угодить отцу, выступил вперед. Через пять минут рука его была рассечена до кости и он несся домой, истекая кровью.

Отец осмотрел свою команду. Он указал на Бенджамина, но тот покачал головой и сказал, что пальцы ему еще дороги. Отец тоскливо посмотрел на дом. Я чувствовала, что он подсчитывает, как скоро мама сможет остановить кровотечение. Потом его взгляд остановился на мне.

– Иди сюда, Тара.

Я не двигалась.

– Я сказал, иди сюда!

Я медленно сделала шаг вперед. Я, не моргая, смотрела на Ножницы, словно машина могла наброситься на меня. На лезвии все еще была кровь Люка. Отец поднял шестифутовую балку и протянул конец мне.

– Держи крепче, – сказал он. – Но если потянет вперед, бросай.

Лезвия лязгнули и начали двигаться вверх и вниз со страшным ревом. Я подумала, что так рычит собака, предупреждая, чтобы к ней не приближались. Маниакальная страсть отца к машинам перевешивала любой здравый смысл.