На углу набережной Сисовата, перед самым мостом, Тунь слез и выгреб из карманов несколько банкнот, которые взял с собой, – основные сбережения он оставил Ом Паан. Он протянул деньги мальчишке, который не решался их взять, ошеломленный щедростью незнакомца, экстравагантным жестом во времена всеобщего обнищания. Тунь силком сунул ему деньги в руки.

– Спасибо, сэр, – пробормотал юнец. – Спасибо.

Тунь огляделся. Здесь было еще более людно, несмотря на ночной час. В густом гуле голосов и шума трудно было отличить один звук от другого. Справа, в нескольких шагах, Тонлесап лениво плескался о берег, навевая на неспящих апатию, слабость, рассеянность. Массивные бетонные развалины моста Чрой Чангвар тонули в ночном мраке: в прошлом году инсургентам удалось заложить бомбы и разрушить три пролета. Теперь опоры торчали из воды щербатым оскалом. Паром снова стал единственным средством переправы.

Тунь и его товарищи и мечтать не могли о лучшем месте для незаметного отхода. Впереди, на другой стороне дороги, «универсал» трижды мигнул фарами. Тунь узнал условный сигнал и машину – прокатный темно-зеленый «Пежо 404», популярный и надежный семейный автомобиль, очень распространенный и потому не привлекающий внимания. Внутри ждали товарищи – двое мужчин и женщина. На тот берег они переберутся на пароме прямо в «универсале», а если в районе доков их остановит патруль, говорить будет сопровождающая их товарищ, пустив в дело свой шарм. «Кое-что никогда не изменится, – ворчала товарищ Нуон, накануне вечером ознакомившись с планом ухода. – Значит, равноправия нам ждать еще долго». Ее замечание вызвало резкую критику со стороны присутствовавшего политработника, усмотревшего в нем недостаток веры не только в революционное движение, но и в партию. Организация, сказал он, никогда не ошибается. Сейчас, глядя вокруг, Тунь не слишком беспокоился: власти в первую очередь интересовала обстановка в городе, поэтому выйти из Пномпеня было гораздо легче, чем войти. К тому же эта небоевая задача доверена зеленым подросткам, недисциплинированным и почти не обученным. Их легко подкупить: ничто не очарует мальчишку с автоматом больше другого сокровища из блестящего металла. Тут и пригодятся часы на запястье Туня: хорошо, что он не отдал их велотаксисту. Вспомни он о часах в тот момент, Тунь мог счесть себя обязанным отказаться от последнего сомпирак сивилаи, легкомысленного «объекта цивилизации», не имеющего никакой ценности в джунглях, где время перестает существовать. В каком-то смысле для него уже перестало.

Однако надо спешить – товарищи сигналят снова. Вот и все, подумал Тунь, прикрыл глаза и глубоко вздохнул.

– Локта! Локта! – долетел до него детский голос откуда-то сзади, когда он уже шагнул вперед, готовясь перейти дорогу. Глаза сами собой широко раскрылись.

Нарунн рассказал Тире, что ему было шестнадцать, когда закончилась власть красных кхмеров. При них погибла вся его большая семья – больше двадцати человек, включая отца, деда с бабкой, пятерых братьев и сестер, двоюродной родни, тетушек и дядюшек, племянников и племянниц. Последней умерла мать Нарунна – в родах, пытаясь дать жизнь ребенку, зачатому насильно. Пришлого насильника, который приютился в соседней деревне, выволокли в поле и казнили. Пуля в голову и вторая в пах – назидания ради: таких преступлений Организация не терпела. После публичной самокритики и признания собственной вины в том, что она выглядела недостаточно скромно и революционно и привлекла нежелательное мужское внимание, его матери оставили жизнь, тоже обернувшуюся наказанием. Она до последнего надеялась, что отсутствие менструаций в последующие месяцы – признак менопаузы: в конце концов, ей почти пятьдесят, но затем начал расти живот, при том что остальное тело оставалось худым. Наступил девятый месяц, начались роды, и после ночи пота, крови и ослепляющей боли жизнь внутри нее отказалась от попыток выйти наружу, словно поняв, что вне утробы у нее нет шансов. У Ним не осталось сил на скорбь, ярость, сожаление или страх: она знала, что умрет, и была готова к смерти. Она свернулась на деревянном полу, обхватив живот, безжизненность внутри. Тело внутри тела, живой гроб для мертвого ребенка… Ним утешалась сознанием, что из всех своих умерших детей хотя бы этого она может навсегда обнять. Она успокоила свое сердце и замедлила дыхание, сберегая его для Нарунна, единственного из ее пяти (шести, считая нерожденного) детей, который остался в живых.

Когда забрезжил рассвет и Нарунн, как обычно, вернулся со своего рабочего участка – каменного карьера рядом с горой в соседнем районе, Ним собралась с остатками сил озвучить мысли, которые удерживали ее на этом свете.

– Я заключила со смертью мир, – проговорила она слабо, но спокойно, пристально следя за беззвучными параллельными ручейками, стекавшими по сторонам носа Нарунна. – И хочу, чтобы ты примирился с жизнью. Бери от нее больше, чем я могу дать тебе, сынок. Иди вперед. Увидимся там…

Но горе надолго приковало Нарунна к той деревушке. Режим пал, однако земля была нашпигована неразорвавшимися минами, над деревенскими висел постоянный риск похищения бандами красных кхмеров и жестокой расправы, не было средств к существованию, а самое важное, юношу не покидало ощущение, что если он уйдет, то не выполнит долг последнего из рода – быть памятным столбом на отсутствующих могилах. Это еще довольно долго удерживало Нарунна в деревне на берегу реки, и он посвятил это время самообразованию, стараясь наверстать потерянные годы.

Книг не было, поэтому он искал любых знаний – у монахов, художников, музыкантов и деревенских стариков, подбирая крохи уцелевшей мудрости. Повторяя буддистскую дхарму на пали и санскрите, он постигал глубину языка, улавливал корни слов и их родство, неизбежную ротацию и возвращение – анатта, анантакол, авасана, аникка. Бескорыстие. Вечность. Завершение. Скоротечность. Ничто не является неизменным, даже смерть своего рода непрерывность и преемственность. Нет ни конца, ни начала, только аналей – бездомность, постоянный поиск подлинного себя. От ник смоат, этих проникновенных певцов, Нарунн узнал, что музыка способна исцелять, что человеческий голос – самое сильное лекарство, он способен поднять даже мертвых. От деревенского знахаря Нарунн услышал, что лечение – это диалог, мирный компромисс, старый, как мир, торг между жизнью и смертью. Присутствуя во время родов, он наблюдал, как акушерка переворачивает младенца головкой к родовому каналу, повторяя импровизированные жесты присутствующей женщины-медиума, танцевавшей под музыку кхмер леу, горных кочевников ратанакири, проходивших тогда через его деревню. Инструментами им служило все – от листка дерева до амваета, духового инструмента, чьи изгибы были столь же картинны, как у павлина. Нарунн думал о муках, которые вынесла его мать во время родов, пока он был в каменоломне. Будь в деревне врач, больница или поликлиника, смерть Ним можно было предотвратить. Будь здесь лекарства, хоть элементарные обезболивающие, ее боль и страдания можно было бы облегчить.

Во время долгих бесед со старым аптекарем, попавшим в деревню из Пномпеня во время массового исхода (при красных кхмерах он скрывал свою профессию, чтобы выжить), Нарунн задавался вопросом, является ли исцеление в равной степени прыжком веры и наукой, парадоксом знания о неизбежности конца и желания остаться в этом мире, бескорыстно служить другим, продлить изначально краткосрочное. «Из тебя выйдет прекрасный врач, – говорил аптекарь, убеждая юношу идти в столицу. – Там есть для этого возможности, ведь идет восстановление страны». Если бы его здоровье не было подорвано каторжным трудом и недоеданием, старик и сам вернулся бы в Пномпень. Зная, что его дни сочтены, он настаивал, чтобы Нарунн не хоронил себя заживо в глухой деревушке. Надо продолжать обучение, расти, не ограничиваясь пределами родной географии. Невежество, убежденно говорил старик, – это тоже ад.