— А это не котел ли называет чайник афроамериканцем?[11]

— Котел?

— Ну, я шучу. Просто интересное слово. Я не сужу. Ты знаешь, что тебя назвали в честь брата твоего прадеда, погибшего в Биркенау. У евреев всё всегда приобретает какое-то значение.

— Какое-то страдание, ты хочешь сказать.

— А гои выбирают красивые имена. Или берут и выдумывают их.

— Билли назвали в честь Билли Холлидей.

— Значит, это исключение, подтверждающее правило.

— А тебя в честь кого назвали? — спросил Сэм; его интерес — небольшая уступка голосу совести за погрустневший и потускневший голос отца.

— В честь дальнего родственника по имени Яков. Считается, что он был удивительным, легендарным человеком. Предание гласит, что он голой рукой раздавил череп казаку.

— Круто.

— Я, конечно, не такой силач.

— Мы даже не знаем никаких казаков.

— В лучшем случае я обычный.

У кого-то из них заурчало в животе, но ни один не понял, у кого.

— Ладно, вывод. По-моему, это чудесно, что у тебя есть девушка.

— Она мне не девушка.

— Опять разница в терминологии. По-моему, чудесно, что ты влюблен.

— Я не влюблен. Я ее люблю.

— Ну, что бы там ни было, все железно останется между нами. Можешь мне доверять.

— Я уже говорил об этом с мамой.

— Правда? Когда?

— Не знаю. Пару недель назад.

— Так это несвежая новость?

— Все относительно.

Джейкоб задержал взгляд на экране. Не это ли притягивало Сэма туда? Не возможность быть где-то еще, а возможность не быть нигде?

— И что ты ей сказал? — спросил Джейкоб.

— Кому?

— Своей матери?

— В смысле, маме?

— Ей.

— Не знаю.

— Не знаешь — в смысле, не в настроении говорить об этом сейчас со мной?

— В этом смысле, ага.

— Это странно, поскольку она уверена, что ты и написал все те слова.

— Я не писал.

— Ладно. Я становлюсь назойливым. Я пойду.

— Я не сказал, что ты назойливый.

Джейкоб двинулся к выходу, но, не дойдя до двери, остановился:

— Хочешь анекдот?

— Нет.

— Сальный.

— Тогда точно нет.

— Какая разница между "субару" и эрекцией?

— "Нет" значит "нет".

— Ну серьезно, какая разница?

— Серьезно, мне не интересно.

Джейкоб наклонился к нему и прошептал:

— У меня нет "субару".

Против воли Сэм громко рассмеялся, всхрапывая и брызгая слюной. Джейкоб рассмеялся, но не собственному анекдоту, но смеху сына. Они смеялись вдвоем, взахлеб, истерически.

Сэм попытался безуспешно взять себя в руки и выговорил:

— Смех-то в том… самый-то смех… что… "субару" у тебя есть.

И они еще хохотали, Джейкоб — до храпа, до слез, с мыслями о том, какой это кошмар — быть в возрасте Сэма, какая боль и какая несправедливость.

— И то правда, — признал Джейкоб, — "субару" у меня еще как есть. Надо было сказать "тойота". О чем я думал?

— О чем ты думал?

О чем он думал? Они просмеялись.

Джейкоб еще на раз подвернул рукава — туговато, но ему хотелось, чтобы они удержались выше локтя.

— Мама думает, тебе лучше извиниться.

— А ты?

Он сомкнул пальцы в кармане вокруг пустоты, вокруг ножа, и сказал:

— И я.

Единственный и насквозь фальшивый.

— Тогда ладно, — сказал Сэм.

— Это не так ужасно.

— Нет, ужасно.

— Да, — согласился Джейкоб, целуя Сэма в макушку — последнее допустимое для поцелуев место. — Должно быть, довольно мерзко.

На пороге Джейкоб обернулся:

— Как дела в "Иной жизни"?

— Ну…

— Над чем работаешь?

— Строю новую синагогу.

— Правда?

— Ага.

— Можно спросить, зачем?

— Потому что я разрушил старую.

— Разрушил? Типа, снес?

— Типа того.

— И теперь, значит, строишь себе новую?

— Старую тоже я построил.

— Маме бы понравилось, — сказал Джейкоб, осознавая, насколько красиво и удивительно то, чем Сэм никогда не делился. — И у нее, наверное, возникла бы тысяча идей.

— Пожалуйста, не говори ей.

От этих слов Джейкоб ощутил прилив удовольствия, которого не желал. Кивнув, он сказал:

— Конечно. — Затем, качнув головой, добавил: — Я бы и не стал.

— Ладно, — сказал Сэм. — Что-нибудь еще?

— Ну, а старую синагогу? Ее ты зачем строил?

— Чтобы взорвать.

— Взорвать? Знаешь, если бы я был другим отцом, а ты другим ребенком, я бы, наверное, почувствовал, что обязан донести на тебя в ФБР.

— Но если бы ты был другим отцом, а я другим ребенком, мне, пожалуй, не пришлось бы взрывать виртуальные синагоги.

— Touché[12], — признал Джейкоб. — Но может ли быть, что ты строил ее не для того, чтобы разрушить? Или, по крайней мере, не только для этого?

— Нет, не может.

— Ну, например, ты пытался сделать все как надо, и когда не вышло, тебе пришлось все сломать?

— Никто мне не верит.

— Я верю. Я верю, что ты хочешь, чтобы все было как нужно.

— Нет, ты не понял, — сказал Сэм, потому что не было способа заставить отца хоть что-то понять.

Но отец понял. Сэм строил синагогу не затем, чтобы взорвать. Он был не из тех создателей тибетских песочных мандал, о которых ему пришлось слушать как-то в машине, — пятеро парней в молчании тысячи часов работают над аппликацией, чье назначение — не иметь никакого назначения. ("И я думал, что нацисты — это противоположность евреев", — сказал тогда его отец, выдергивая наушники из автомобильной магнитолы.) Нет, он строил ее с надеждой, что наконец появится место, где он будет чувствовать себя уютно. И дело не в том, что он мог выстроить ее в соответствии со своими эзотерическими воззрениями: он мог находиться там, не находясь там. В чем-то сродни мастурбации. Но как и в мастурбации, тут, если не выйдет точно как надо, уж будет полностью и безвозвратно мимо. Иногда, в худшие из возможных моментов, его опьяненное подсознание вдруг закладывало вираж и в свете его ментальных фар оказывался рав Зингер, или Сил (певец), или мать. И тут уже ничего нельзя было переиграть. Так же и с синагогой: малейшее несовершенство — ничтожное отклонение от симметрии в ротонде, слишком высокие для малорослых детишек ступени, перевернутая звезда Давида — и все насмарку. И ничто не делалось спонтанно. Сэм все продумывал. А разве не мог он просто поправить то, что получилось не так? Нет. Потому что он бы всегда помнил, где было плохо: "Вот эта звезда висела вверх ногами". Другой человек воспринял бы исправление как улучшение изначального варианта. Сэм не был "другим человеком". Как и Саманта.