Двумя днями позже Джулия вошла в кладовую, где Джейкоб как раз проверял, не сложились ли за десять минут с его последнего заглядывания несколько сотен миллиардов атомов сами собой в какой-нибудь вредный перекусон. Джулия сразу вышла. (Не в пример Джейкобу, она не выдавала надуманных объяснений, если не хотела оставаться рядом, никогда не "забывала кое-что".) Кладовая не входила в список комнат, поделенных молчаливым соглашением, — например, комната с телевизором была территорией Джейкоба, а малая гостиная — территорией Джулии, — но в ней не нашлось бы достаточно места, чтобы находиться вдвоем.

На десятый день Джейкоб, распахнув дверь в ванную комнату, увидел за ней Джулию, обсыхающую после ванны. Она прикрылась. Он видел, как она выбирается из ванны сотни раз, видел, как из ее тела выходили три младенца. Тысячи и тысячи раз видел, как она раздевается и одевается, и дважды — в пенсильванском отельчике. Они занимались любовью во всех мыслимых позах, видели друг друга во всех деталях, во всех возможных ракурсах. "Прости", — сказал Джейкоб, не понимая, к чему относится это слово, только сознавая, что его нога почти нажала спуск мины.

А может, зацепилась за реликт давнишней битвы, который, наверное, спокойно можно осмотреть и изучить, и даже оценить.

Что, если вместо извинений и отступления он спросил бы, недавно возникла эта необходимость прикрываться или давно, но в связи с новыми обстоятельствами?

Когда оборонительные линии Роберта Ли под Петерсбергом были прорваны и эвакуация Ричмонда стала неизбежна, Джефферсон Дэвис отдал приказ вывезти из города казну конфедератов. Ее отправили поездом, а затем везли в фургоне под присмотром множества глаз и под защитой множества рук. Северяне наступали, Конфедерация дробилась, и пять тонн золотых слитков растворились без следа, хотя считается, что они где-то зарыты.

Что, если вместо извинений и отступления он подошел бы к ней, дотронулся, показал, что не только по-прежнему хочет любить ее, но и по-прежнему принимает риск быть отвергнутым?

В первый приезд Джейкоба в Израиль кузен Шломо привел родню к Куполу Скалы, куда в тот момент пускали немусульман. Джейкоба рвение мужчин на молитвенных ковриках тронуло не меньше, чем рвение евреев внизу. И даже больше, потому что здесь молельщики едва помнили себя: у Стены Плача люди просто раскачивались, здесь же они выли. Шломо объяснил: они стоят над пещерой, вырезанной в Камне Основания, а в полу этой пещеры небольшое углубление, под которым, считается, есть еще одна пещера, часто именуемая Колодцем Душ. Именно там Авраам ответил на призыв Господа и готовился принести в жертву своего любимого сына; оттуда восшел на небо Мухаммед; там был погребен Ковчег Завета, полный разбитых и неповрежденных скрижалей. Согласно Талмуду, этот камень располагается в центре мироздания и служит крышкой бездны, в которой до сих пор бушуют воды Всемирного Потопа.

— Мы стоим над величайшим в мире археологическим памятником, которого никогда не будет, — сказал Шломо, — тут хранятся самые ценные в мире предметы и тут сходятся история и религия. Все это под землей, и человек никогда к этому не прикоснется.

Ирв твердо верил, что израильтяне должны раскопать Скалу, чем бы это ни обернулось. Это культурный, исторический и интеллектуальный долг. Но для Джейкоба эти предметы, пока их не раскопали — пока на них нельзя посмотреть, пока до них не дотронешься, — останутся фикцией. Так что лучше не вытаскивать их на свет.

Что, если вместо извинений и отступления Джейкоб подошел бы к Джулии и сорвал с нее полотенце, как поднял перед свадьбой фату, удостоверяясь, что она та самая, кем себя объявила, — женщина, которую он все еще хочет?

Джейкоб старался вести разговоры с Джулией подпольно, но ей нужно было, чтобы финал их семьи был зримым и осязаемым. Она подчеркивала неизбывное уважение к Джейкобу, желание остаться друзьями, лучшими друзьями, и быть хорошими разведенными родителями, лучшими, прибегнуть к помощи посредника и не увязнуть во всем том, на что не надо тратить силы, жить неподалеку друг от друга и вместе ездить в отпуск и танцевать друг у друга на свадьбах — хотя сама клялась, что больше не выйдет замуж. Джейкоб соглашался, не веря, что хоть одно из предсказаний Джулии сбудется. Они столько всего прошли: бессонные ночи с новорожденными, прорезывание зубов, падения с детских велосипедов, физиотерапия Сэма. И эти, вероятно, пройдут.

Они могли скользить по комнатам, избегая друг друга, и в разговоре выстраивать иллюзию надежности, но никакого противостояния не могло быть, если в комнате или при разговоре присутствовал один из мальчиков. Не раз и не два Джулия, бросив взгляд на кого-нибудь из детей — Бенджи, поднявшего глаза от рисунка Одиссея перед циклопом, Макса, изучающего волоски на собственной руке, Сэма, тщательно залепляющего наклейками отверстия на страницах скоросшивателя, — и думала: Я не могу.

И Джейкоб думал: Мы не допустим.

За день до того, как началось разрушение Израиля, Джулия с Сэмом второпях собирали вещи, пока водитель из "Убера" по имени Мохаммед не решил выставить им однозвездочный рейтинг, заклеймив как нехаляльных пассажиров. Джейкоб собирал Бенджи, одетого пиратом, на день к бабушке.

— Ничего не забыл? — спросила Сэма Джулия.

— Нет, — ответил он, не в силах совершить геркулесово усилие, чтобы скрыть беспричинное раздражение.

— Не неткай маме, — вмешался Джейкоб, ради Джулии и ради себя. В последние две недели они не вели себя как партнеры — не от бессердечия, а просто от отсутствия необходимости делать что-то вместе. Выдавались моменты, обычно вызванные их удивленным осмыслением каких-то слов или поступков кого-то из детей, когда возникало чувство, что Джейкоб с Джулией снова в одной команде. В день, когда умер Оливер Сакс, Джейкоб немного рассказал о жизни своего кумира, описал круг его интересов, упомянул его тайную гомосексуальность и то, как он использовал леводопу[13] для лечения кататонического ступора, и что, пожалуй, самый интересный и востребованный человек последней половины столетия больше тридцати лет соблюдал целибат.

— Целибат? — спросил Макс.

— То есть не занимался сексом.

— И что?

— То, что он всячески стремился воспринять все, что предлагает мир, но не хотел, или не мог, отдавать другим себя.

— Может, он был импотентом, — предположила Джулия.

— Нет, — ответил Джейкоб, чувствуя, как раскрывается рана, — он просто…

— …или просто терпел.

— Я целибат, — сказал Бенджи.

— Ты? — переспросил Сэм. — Ты Уилт Чемберлен.

— Я не он, и я не всовывал пенис в вагину другого человека.

Такой спор о целибате казался забавным. Упоминание "вагины другого человека" казалось забавным. Но Бенджи каждые пять минут отмачивал что-нибудь: еще смешнее, еще заумнее. Это не было похоже на метафору или на нечаянную мудрость. Не задевало никаких обнаженных нервов. Но в первый раз после находки телефона это заставило Джулию встретиться глазами с Джейкобом. И в эту секунду он понял, что они смогут все исправить.