Рот онемел. Между ног мокро, но это точно не та влага, которая увлажняет все для пользы дела. Последним на меня взбирается Якушев, и его член уже не член, а нож, которым он медленно, практически в полусонном состоянии, расковыривает живую рану. Вспоминается боль родом из детства, доставленная острыми спицами нежным кончиком пальцев, я легко представляю, будто сейчас одна из спиц во сто крат увеличилась в размере и теперь разрывает не подушечки, а нижнюю часть меня.

Все заканчивается так же неожиданно, как и началось.

Я лежу, окруженная рвотными массами, спермой различных сортов и собственной первой кровью, которую все так ценят. С неба срываются редкие снежинки и мгновенно тают на левой щеке, повернутой к небу, заменяя слезы, которых нет. Хочется сбежать, но подняться сразу просто нет сил, да и вряд ли мне удастся свести ноги в кучу. В состоянии отрешенности провожаю неподвижным взглядом четверку уродов – Темирова, Борисова, Воробьева и Якушева, едва державшихся на ногах, при этом громко и довольно обсуждавших свой подвиг. Плюс один – Шивов Платон, тот самый, которого выбрало мое глупое сердце. Платон не принимал участия в оргии, а сидя в стороне, избавлялся от содержимого собственного желудка. Не знаю, какую дрянь эти ублюдки сегодня принимали, но рада, что хотя бы одному из них было не до любовных утех.

Платон как будто ничего дурного и не сделал, а сейчас плетется позади стаи, но иногда ничего не делать не означает быть лучше. Измывались надо мной четверо, пятый просто был не в состоянии. Но бросили меня подыхать наполовину обнаженной и истерзанной в богом забытом месте – пятеро, и никак иначе.

Как только пять мужских спин исчезли из виду, я устало прикрыла глаза. Вдруг стало тепло и уютно, будто я лежу на горячей печке в гостях у бабушки Гали.

«Так не бывает! Так не бывает! ТАК НЕ БЫВАЕТ!» – то и дело носится в голове, будто психованный хомяк в своем долбаном колесе. Не может все то, что происходит со мной в последние годы, свалиться на голову одного человека. Это ведь не по-людски!

ТАК НЕ БЫВАЕТ, ТАК НЕ БЫВАЕТ, ТАК НЕ БЫВАЕТ, НЕ БЫВАЕТ, НЕ БЫВАЕТ…

Но факты утверждали обратное.

Кутаясь в разорванные, перепачканные жидкостями различного происхождения вещи, домой я возвращалась долго и мучительно. В этот раз все тело превратилось в месиво, а едва ли затянувшиеся шрамы на лице вдруг тоже ожили. Мне было больно делать шаги, хотя спешить было незачем, все же приходилось как-то передвигаться. Убегать больше не от кого. Смерть уже не пугала, а еще больше испаскудить мою жизнь точно никому не под силу.

Первым изменения во мне заметил Марк, и в этом ничего странного, ведь только он всегда был «внимателен» ко мне. «Только не говори, что у тебя был секс с твоим сопляком», – с презрением процедил сквозь зубы мамин бойфренд, стоило только мне показаться ему на глаза. Огрызаться и разжигать скандал сил не было. Я молча прошла в ванную, чтобы смыть с себя остатки первого секса. Как бы там ни было, после этой нашей встречи Марк отстал от меня. Всем своим видом этот педантичный мудак демонстрировал свое ко мне отвращение и презрение, будто я вдруг стала самой падшей из всех возможных грешниц. Скорее всего, он стал испытывать ко мне брезгливость. Я в очередной раз сжимала в ладонях Федин окровавленный шарфик – во всем ужасном и плохом непременно есть капля чего-то хорошего. Кто знает, что было бы, если б не групповое изнасилование? Марк ведь обещал трахнуть меня, а так…

Мама не увидела во мне никаких перемен ни на следующий день, ни через три, ни через пять… Кроме своего Марка она давно перестала что-либо замечать. Не думаю, что ее стоит в этом упрекать, ведь я сама всегда отталкивала ее от себя… Хотя нет – стоит. Она же мать!

Пытаясь во всем разобраться, остаток зимних каникул я провела взаперти, хотя выход виделся лишь один – убить себя. До сих пор не ясно, почему я этого не сделала, но я выстояла и после этой схватки. Видимо, мой инстинкт самосохранения был сильнее других чувств и боли.

* * *

Мозг и мысли – это наше все. Безвылазно проведя в кровати четыре дня, я не сумела заставить собственное тело перестать конвульсивно подергиваться (то голова, то одна из ног, иногда плечи неожиданно сводило судорогой). Мысли, вот с чем мне удалось договориться. Я убедила себя, что со мной не произошло ничего ужасного – ну трахнули меня без согласия, и что? Нужно вообще сказать Темирову и его команде «спасибо» за то, что превратили меня в женщину, из большой любви это вряд ли когда-либо произошло бы.

На четвертый день болезненные спазмы отступили, и я, наконец, могла почти нормально жевать пищу, ходить в туалет. Организм восстанавливался, и мне удалось убедить себя в том, что ничего, кроме моей гордости, не пострадало. Живи да радуйся. Но как же я ненавидела всех тех подонков, которые еще раз выгуляли меня по всем кругам Ада!

Десять белоснежных альбомных листов я аккуратно разрезала ножницами напополам, потом эти половинки еще раз пополам, а потом еще и еще. На каждом получившемся прямоугольном кусочке бумаги почти каллиграфическим почерком вывела пять фамилий: Темиров, Борисов, Воробьев, Якушев и Шивов. Все тщательно перемешала и сложила в обычный целлофановый кулек, который с нездоровой заботой спрятала под собственную подушку. Это случилось пятнадцатого января две тысячи четвертого, и каждое мое новое утро с тех пор начиналось одним и тем же ритуалом: окунаю руку под подушку, она все еще хранит тепло моей головы, и вытаскиваю одну бумажку. Обладатель фамилии становится на весь день объектом моей ненависти. Ну и что с того? Ничего. Но я чувствовала себя немного легче, когда втыкала иголки в спрятанный в столе коллаж из фотографий моих обидчиков. Вуду? Нет, простая психологическая разрядка, чтоб не свихнуться и не наброситься на одного из членов клуба самых отъявленных ублюдков моей жизни и не вонзить острую иглу в реальный глазной хрусталик. Изо всех своих детских сил я пыталась не предать память Марковича и оставаться той хорошей девочкой, в которую он верил. И мне, признаться, это удавалось, до определенного момента.

Практически ежедневно перед сном я мысленно наказывала каждого, кто причастен к пополнению моего мозга самыми болезненными воспоминаниями, придумывала самые изощренные способы их уничтожения. А прикрыв глаза, чувствовала себя несчастным плюшевым медведем, которого по жестокой случайности наполнили не опилками или ватой, а плесенью и опарышами, аппетиты которых ежегодно росли. Проблески добра и человечности в моей душе, изредка подмеченные мною самой, были отличной закуской для живущих во мне подселенцев, которые вмиг пожирали слабые зародыши радости или счастья, оставляя на их месте собственные экскременты. Я не знала другой жизни, гипермнезия не оставляла шансов на прощение и успокоение. Я была обречена на всепожирающую меня ненависть до конца своих дней, хотя это и не мой выбор.

Мне никогда не были нужны «проводники» в прошлое, но до дрожи в каждой клеточке моего тела мне требовались «подушечки» для булавок с человеческими лицами. Я ненавидела этот мир. Я искренне не желала оставаться в нем. Но еще больше я ненавидела счастливые ухмылки на лицах тех, кто понятия не имел, как ему повезло родиться нормальным, и как не хотелось делать эти улыбки шире: шагнув с крыши, бросившись под поезд, вскрыв вены… Я была вынуждена жить назло врагам. Скорее всего, им не было до меня дела, но я отчего-то вбила себе в голову, будто мир без меня станет счастливее, а я этого допустить никак не могла.