С тех пор ее не отпускал страх. Возникли новые вопросы, и единственного человека, способного дать на них ответы, не было поблизости. Его нужно было искать на улице Святого Иакова.

* * *

Женевьева замечает, что в их сторону смотрят обитательницы дортуара, и, напустив на себя привычный всем суровый вид, указывает Эжени пальцем на койку:

– Заправь постель.

– Что?..

– На нас все смотрят. Мы с тобой не можем тут болтать, как две подружки. Заправляй кровать, пока я говорю.

Эжени тоже замечает внимательные взгляды медсестер, кое-как поднимается на ноги и начинает взбивать пуховую подушку. Женевьева на ходу выдумывает указания, строго качая пальцем.

– Я видела, что ты сделала для Луизы. Это было удивительно.

– Едва ли.

– Хорошенько заправь простыню между матрасом и кроватной сеткой. Почему ты сказала «едва ли»?

– Потому что нет в этом ничего удивительного. Я просто слышу голоса, вот и все.

– Это дар, о котором мечтают все люди.

– Я бы отдала его первому встречному, если б могла. Этот дар ничего не приносит, кроме опустошения. Он бесполезен. Что мне делать, когда заправлю кровать?

– Заправляй другую.

Обе женщины переходят к следующей койке. Эжени опять взбивает подушку, расправляет простыни и одеяло; Женевьева продолжает отдавать указания.

– Ты ошибаешься, если думаешь, что твой дар бесполезен.

– Я не знаю, чего еще вы от меня ждете, после того как получили доказательства, которые вам были нужны. Вы поможете мне или нет?

Девушка яростно бросает подушку на матрас. Санитарки уже не выпускают их обеих из виду, и особенно внимательно наблюдают за Эжени. В глазах у всех тревога, руки опущены в карманы передников на случай, если понадобится быстро достать пузырек с эфиром.

Но напряженное ожидание долго не длится – вдруг в душной тишине раздается заполошный крик:

– Мадам Женевьева!

В дортуар вбегает медсестра, на ее переднике видны пятна крови. Умалишенные бросают все дела и смотрят, как перепуганная медсестра спешит к начальнице между рядами коек.

– Мадам, идемте скорее!

– Что случилось?

– Тереза! – Медсестра, смертельно бледная, останавливается напротив Женевьевы. – Доктор сказал, что Тереза здорова и может покинуть больницу.

– И что же?

– Она вскрыла себе вены ножницами.

Дортуар наполняется паническими воплями – одни умалишенные вскакивают и топают ногами на месте, другие падают на койки; санитарки пытаются угомонить растревоженных пациенток. Предпраздничная атмосфера мгновенно улетучивается. Луиза выныривает из-под одеяла, на лице – растерянность:

– Что с Терезой?

Женевьева чувствует удушье. Кутерьма, поднявшаяся вокруг, парализует ее, она уже не способна ничего контролировать. Хрупкое равновесие, которое ей удалось установить в отделении истеричек, нарушено, и все неумолимо катится под уклон.

– Мадам, идемте же!

Голос медсестры возвращает Женевьеву к действительности – она уходит торопливым шагом. Эжени провожает ее взглядом, прижимая к груди подушку. У девушки за спиной тихо плачет Луиза. Эжени тоже хочется плакать, но она себе запрещает и, устало опустившись на койку, отворачивается к окну. Вдалеке на поляну из просвета в тучах льются солнечные лучи.

* * *

Женевьева стучит в дверь три раза и ждет, заложив руки за спину. Большие пальцы нервно крутятся один вокруг другого. За окнами уже сгустились сумерки; в больничных коридорах тишина.

Наконец из кабинета отзываются:

– Войдите!

Женевьева поворачивает дверную ручку. За рабочим столом в глубине помещения сидит, слегка наклонившись вперед, мужчина и дописывает пером последние строчки.

В кабинете – тишина, которая кажется торжественной. Несколько масляных ламп освещают стены, мебель и массивный силуэт человека, подводящего на бумаге итог своим наблюдениям и размышлениям за прошедший день. Над книгами и мраморными бюстами, расставленными на полках, витает запах остывшего табака.

Женевьева делает робкий шажок вперед. Хозяин кабинета сосредоточен на своей работе – положил обе руки на стол и пишет, не поднимая головы. На нем белая рубашка, темный костюм с жилетом и узкий галстук-«бабочка». Этот человек выглядит импозантно и степенно при любых обстоятельствах. Один в своем кабинете или перед большой аудиторией на публичной лекции, он всегда создает вокруг себя атмосферу серьезности и значимости.

– Доктор Шарко…

Человек поднимает сосредоточенное лицо; припухшие веки и опущенные уголки рта придают ему озабоченное и надменное выражение.

– Женевьева? Присаживайтесь.

Сестра-распорядительница садится напротив стола. В присутствии Шарко она всегда испытывает волнение. И не только она. Ей уже доводилось видеть, как одни умалишенные падали в обморок, когда невролог к ним прикасался, а другие нарочно имитировали эпилиптические припадки, чтобы добиться его внимания. В дортуар отделения истеричек он наведывался редко, но когда появлялся там, настроение пациенток мгновенно менялось – Шарко входил, и целая толпа женщин, окружив его, принималась кокетничать, жеманничать, строить глазки, изображать горячку, рыдать, взывать, креститься. Медсестры хихикали и перешептывались, как гимназистки. Для всех этих женщин он был одновременно желанным мужчиной, отцом, чьего покровительства жаждали, доктором, внушавшим восхищение, спасителем душ и рассудка. Врачи с интернами, следовавшие за ним, составляли другую его свиту – преданную, благоговеющую и молчаливую; они служили опорой и дополнительным доказательством законности его власти в этой больнице.

Столько лестных слов в адрес одного человека выглядят некоторым преувеличением, однако Женевьева могла бы подписаться под многими из них. В ее глазах невролог олицетворял собой всю славу и величие медицинской науки. Он был для нее не столько идеалом супруга, о котором эта женщина могла бы мечтать, сколько учителем, а она – его преданной ученицей.

В тишине Шарко продолжает делать записи в картах пациенток.

– Мне редко доводится принимать вас в этом кабинете, Женевьева. Что-то случилось?

– Я бы хотела поговорить об одной пациентке. Ее зовут Эжени Клери.

– Вы знаете, сколько всего пациенток в Сальпетриер?

– Клери – та, которая общается с мертвыми.

Шарко перестает писать, поднимает взгляд на сестру-распорядительницу и, поставив перо в чернильницу, откидывается на спинку стула:

– Да-да, я слышал о ней от Бабинского. Это правда?

Именно этого вопроса Женевьева и боялась. Если сейчас подтвердить уверенность Эжени в том, что она видит и слышит духов, девушку объявят еретичкой, о лечении не будет и речи – ее запрут до конца жизни в доме умалишенных и не выпустят даже на прогулки. Если же солгать, что Эжени все выдумывает, ее сочтут банальной мифоманкой.