– Почему вы меня прогоняете? Я вам доверилась…

– Ты говоришь о мертвой сестре. О мертвой, которая общается с тобой. Ты отдаешь себе в этом отчет?

– Папа, вы должны мне верить! Вы же знаете меня, вы должны понимать, что я не сумасшедшая.

– Вероятно, то же самое ты слышишь от сумасшедших в Сальпетриер с утра до вечера.

У Женевьевы кружится голова. От огня в очаге идет жар, она задыхается. Развернувшись на скамье спиной к столу, обводит взглядом кухню. Ничто здесь более не кажется привычным и родным – кастрюли, сложенные одна в другую на полу, полотенца на стенах, длинный деревянный стол, за которым в ее детстве проходили семейные трапезы с сестрой и родителями; даже старик по ту сторону стола представляется ей незнакомцем. Он вдруг становится похож на всех тех отцов, сидевших перед ней в рабочем кабинете, на чужих мужчин, исполненных презрения и стыда за собственных дочерей, которые им больше не нужны, на тех, кто без зазрения совести и без сожалений подписывал документы на госпитализацию своих детей, уже преданных ими забвению. Женевьева встает, но приступ головокружения заставляет ее пошатнуться, она задевает ступней за ножку стола, спотыкается и, выставив ладони вперед, упирается двумя руками в стену. Пытается выровнять дыхание и оборачивается к старику – тот сидит не шелохнувшись.

– Папа…

Теперь он соизволил поднять на нее взгляд. И этот взгляд Женевьева уже видела – у отцов, смотревших на своих дочерей, которые навсегда потеряли их доброе расположение.

* * *

Луизу трясут за плечо.

– Луиза, вставай. У тебя сеанс.

Вокруг медсестры, которая пытается разбудить девушку, уже просыпается дортуар. Женщины лениво выбираются из-под одеял, надевают платья, накидывают шали на плечи, вяло подбирают волосы в пучки и бредут в столовую. За окном третий день не утихает дождь. На лужайках парка прибавилось воды, по тропинкам она течет ручьями, на мокрых аллеях безлюдно.

– Луиза!

Девушка недовольно натягивает одеяло на голову и переворачивается на другой бок.

– Я устала. Не пойду.

– Не тебе решать.

Луиза широко открывает глаза и садится в постели. Медсестра, увидев выражение ее лица, слегка пятится.

– А где мадам Женевьева? Почему она не пришла меня будить?

– Ее сейчас нет в больнице.

– Все еще нет? Но она уже должна была вернуться, сегодня лекция!

– На этот раз тебя отведу я.

– Нет. Нет, я без нее с места не сдвинусь!

– Да неужели?

– Ни за что.

– Но ты же не хочешь подвести доктора Шарко? Он на тебя рассчитывает, сама знаешь.

Луиза опускает глаза, как ребенок, которого шантажом заставляют уступить. Сейчас в дортуаре тихо, слышно только, как дождь барабанит по оконным стеклам. Здесь холодно и сыро.

– Ну так что? Не станешь его сердить?

– Нет.

– Вот и славно. Иди за мной.

В «предбаннике» лектория их ждет уже знакомая группа врачей и интернов. Медсестра открывает дверь, держа пациентку за руку, и к ним сразу подходит Бабинский:

– Спасибо, Адель. Мадам Глез так и не появилась?

– Сегодня ее еще никто не видел.

– Что ж, начнем без нее.

Бабинский окидывает взглядом Луизу – ее пухлые руки дрожат, растрепанные черные волосы падают на бледное, встревоженное лицо.

– Адель, приведите ее в божеский вид – застегните платье, причешите хоть немного, а то все решат, что она слабоумная.

Медсестра сердито вздыхает и, развернув Луизу за плечи к себе лицом, застегивает пуговицы на платье под взглядами молчаливых мужчин. Затем неловкими пальцами пытается убрать со лба и пригладить волосы, царапая ногтями кожу. Луиза кусает губы, сдерживая всхлипы. Она все ждет, что вот-вот появится Женевьева, прислушивается к звукам в коридоре, неотрывно смотрит на дверную ручку в надежде, что та повернется. Без сестры-распорядительницы она теряет уверенность. Эта женщина не сумела заслужить любовь пациенток, но только от нее зависит их более или менее сносное существование. Она следит за режимом, предотвращает возникновение неурядиц, ее присутствие на гипнотических сеансах успокаивающе действует на Луизу само по себе – оно означает внимание, заботу и вызывает доверие у девушки, стоящей перед зрителями. Женевьева – хранительница и защитница, важный элемент, без которого шаткая конструкция из представлений о происходящем рухнет в голове Луизы. Женевьева – женщина, которая понимает других женщин. И теперь, когда до девушки окончательно доходит, что Женевьева не придет, она позволяет отвести себя в зал с апатией человека, потерявшего последнюю надежду.

Луиза выходит на сцену, и публика, состоящая исключительно из мужчин, дружно затихает. Доски помоста поскрипывают под ногами девушки в полной тишине. Обычно Луиза появляется в этом зале в приподнятом настроении, но сейчас никто не обращает внимания на ее понурый вид – пока она выходит на середину сцены, все четыре сотни зрителей жадно разглядывают ее, ожидая увидеть тик, судорогу, нервный жест, который докажет, что она действительно больна. Луиза не сопротивляется врачу. Ей уже не важно, кто к ней прикасается, чей голос звучит над ухом, кто погружает ее в состояние гипноза и кто подхватывает, когда она начинает падать назад. Девушка покоряется чужой воле, зная, что сеанс продлится всего пятнадцать минут, по истечении которых ее приведут в чувство. Тогда все закончится, Шарко будет доволен, а ей разрешат вернуться в дортуар, уснуть и забыть о неудачном эпизоде. Да, сон – это счастье, он дает возможность не думать.

Но возвращение в сознание на сей раз происходит не совсем так, как обычно. Открыв глаза, Луиза видит столпившихся вокруг врачей – мужчины с обеспокоенными лицами склонились над ее распростертым телом. В зале, в рядах зрителей, непривычный взволнованный гомон, от которого у нее гудит в ушах, и она трясет головой, словно хочет отогнать назойливый звук. Затем к девушке проталкивается Шарко, опускается справа от нее на колени и показывает медицинский инструмент – металлический стержень с острым концом. Невролог что-то говорит, но Луиза не слышит. Тогда он опускает стержень, направив его на голое правое плечо пациентки – рукав платья закатан. Она рефлекторно пытается отстраниться, опасаясь укола острием, но не может – рука не двигается. Шарко не останавливается, колет инструментом всю правую половину ее тела – руку, ладонь, бок, бедро, колено, голень, стопу, пальцы. Врачи с озабоченным видом наблюдают за Луизой в ожидании хоть какой-то реакции. У Шарко вид не столько озабоченный, сколько серьезный и сконцентрированный; теперь он берет левую руку девушки, колет в ладонь – и Луиза наконец-то охает от боли. Собравшиеся вокруг врачи вздрагивают.

– Правосторонняя гемиплегия, – констатирует Шарко.

Эти слова Луиза услышала, ее сознание уже прояснилось. Она поспешно хватает левой рукой правую, заснувшую, безвольно лежащую у нее на животе, трясет ее, хлопает по ней, но ничего не чувствует, тогда принимается щипать предплечье и правую ногу, которую не может поднять, нервно дергается левой половиной тела, чтобы разбудить правую, но правая не отзывается.