Невозможно забыть концерты Юдиной в военные годы. Эти совсем не отапливаемые залы, когда все сидят, укутавшись, – и она в легком платье. Между произведениями греет руки у грелки. На записях тех лет слышны фальшивые ноты, потому что пальцы у нее заледенели. Юдина говорила, что счастлива, что не уехала и пережила с Москвой ее тяжелые дни и ночи. В то, что немцы сюда не придут, она всегда твердо верила.

Конечно, у нее была очень непривычная манера игры. Часто она играла совсем не так, как мы привыкли. Быстрое – медленно, громкое – тихо. Но это происходило не из-за желания быть не как все, вовсе нет. Она говорила: «Я чувствую, так получится убедительнее». И это было действительно убедительно. Помню, как-то на концерте она сыграла си бемоль минорную прелюдию Баха на удивление драматично. «Почему ТАК?» – спрашивали ее после выступления. «А потому что сейчас война!» – отвечала она. Бах у нее вообще невероятно хорошо получался – у каждого голоса был свой тембр, хотя это, казалось бы, невозможно.

Еще в студенческие годы я показывал свои новые произведения. Она и тогда относилась к ним доброжелательно. И потом всегда приходила на премьеры моих симфоний. И вот, в 1962 году я написал свою новую Симфонию № 13 на слова поэмы Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Война давно закончилась, но не для меня. Симфония о зверском умерщвлении тысяч и тысяч евреев… Ее исполнение хотели запретить, дирижеры отказывались ею дирижировать, но мне удалось все-таки ее отстоять. Многие потом меня ругали за симфонию, обвиняли в излишней мрачности. Но не Юдина. Она при всех, прямо в артистической, поцеловала мне руку.

Потом она прислала мне вот такое письмо: «Драгоценный Дмитрий Дмитриевич! Вы знаете, что ложь и лесть не принадлежат к числу основных моих пороков (хватает других!) и все мои слова и поступки более или менее правдолюбы. Поэтому я вчера от всей души и всего помышления поцеловала Вашу руку, начертавшую Симфонию № 13, и голову, в коей такая построилась. Полагаю, что я могу сказать спасибо и от покойных Пастернака, Заболоцкого, бесчисленных моих друзей, от замученных Мейерхольда, Михоэлса, Карсавина, Мандельштама, от безымянных сотен тысяч „Иванов Денисовичей“, всех не счесть, о коих Пастернак сказал – замученных живьем, – Вы сами все знаете, все они живут в Вас, все мы сгораем в страницах этой Партитуры, Вы одарили ею нас, своих современников – для грядущих поколений…».

Я еще не говорил о ее фантастической доброте. Для Юдиной помогать людям было служением. За себя она не боялась и всегда активно помогала репрессированным и семьям репрессированных; для бесчисленного числа людей она была «добрым самаритянином», христианское служение, как и музыка, составляло смысл ее жизни.

Она так и говорила: «Милые друзья. Помогать друг другу – это не добродетель, а норма не только человека верующего, а простой порядочности. Но я выросла среди людей исключительной высоты, которым, как говорят древние, я не достойна развязать ремень обуви. Пытаюсь дотянуться до них, ныне и уже давно, вернее, до их памяти, ибо все уже умерли, вернее погибли».

Денег у нее самой никогда не было – все сразу раздавала. Тогда она брала талоны на калоши (как преподавателю, ей полагались бесплатные калоши), и их на рынке можно было обменять на еду. Завхоз все удивлялся, зачем ей столько калош? Не поверите, но она брала деньги взаймы, чтобы отдать другим! Не для себя брала. Ходила зимой в одном, простите, драном пальтишке. Было дело, ей подарили шубу – так эта шуба прожила у нее ровно два часа и была отдана тому, по мнению Марии Вениаминовны, кому она была нужнее.

Я многим обязан Юдиной. Она меня познакомила с музыкой Кшенека, Берга, Хиндемита и Бартока. И сейчас-то музыканты не жалуют такую музыку, потому что она не для удовольствия, она непривычная. А тогда многие эти композиторы были вообще под запретом. За исполнение музыки нововенцев могли запросто уволить, как и за Стравинского. Но она не боялась, наоборот, со всей отвагой осваивала новый репертуар: «Вот мы, современные пианисты, стоим перед грандиозным новым миром новой музыки, новой мысли, и лишь немногие решились в сей новый мир взглянуть».

Юдина увлеклась музыкой польских композиторов – Кшенека и Лютославского – после поездки в Польшу. Это была ее единственная заграничная поездка. Польша вообще стала для нее чудом – Юдину же никуда не выпускали играть. Но она не переживала из-за того, что у нее нет концертов в Европе. Мир многое потерял от того, что не услышал ее игры. Но, видимо, миссия у нее была другая: «Нужно быть доброй, нужно согревать людей, не жалеть себя, творить добро – всюду, где можешь. Я хочу показать людям, что можно прожить жизнь без ненависти, будучи в то же время свободным и самобытным. Да, я постараюсь стать достойной внутреннего голоса своего».

Мария Вениаминовна была человеком очень добрым и чистым, но, наверное, не очень счастливым. Или это было какое-то иное, непривычное человеческое счастье. В сущности, она была так одинока… Единственный роман ее закончился трагедией. Теперь кажется, что так и должно было случиться – потому что она не была создана для земного счастья и для чувственной любви, это могло бы помешать ее музыке. Хотя ведь она была красавицей в молодые годы! У нее были красивые руки, обаятельная улыбка. Она любила выпить хорошего вина и ела очень красиво… И несмотря на всю ее набожность и черные одежды, она была женщиной, которая хочет любить.

О ее романе, на самом деле, и рассказывать нечего. Юдина полюбила молодого человека, своего ученика – он был на 15 лет ее моложе. Они не афишировали своих отношений, конечно. Его звали Кириллом, он был альпинистом. Погиб при восхождении… Она никогда о нем не говорила после этого и не писала о нем. Но послушайте, как она играет «Лакримозу» Моцарта.

Вы обратили внимание, что на фотографиях Юдина почти никогда не улыбалась, даже на детских? Посмотрите на фотографии, какой серьезный у нее взгляд. На некоторых фото иногда можно заметить тень улыбки… Есть только пара фотографий, где Юдина немного улыбается – там она гладит кота. Личной жизни у нее не было, а вот коты – были.

Жила она очень скромно, даже бедно. Как тут не вспомнить ее любимого Шуберта, у которого тоже никогда не было собственного дома. Так и у нее. Десять лет (с 1953 года) она жила в маленькой мансарде в деревянном доме в дачном кооперативе «Соломенная Сторожка». Дорожка от калитки подводила к крутой лестнице, поднимавшейся почти до крыши. Наверху лестницы крошечный балкончик, с него – дверь в юдинскую квартиру.