– Далече было, – прогудел басом один из рядовых, рослый детина с казацкими усищами. – Одного задели, кажись, но несильно…

– Они – деру! – решил вступить в разговор второй, низенький и тщедушный. – Мы – за ними, они в лесок – и след простыл. Вернулись мы, а девка не дышит уже.

Максимов наскоро перевел американцу услышанное.

– Ножом в грудь, три раза, – констатировал Грин и указал на окровавленные прорехи на платье убитой. – Жаль… красивая была девушка…

– За что они ее? Наверняка же земляки…

– При ней ценное было, – пояснил рослый солдат. – В торбочке несла, в полотняной.

– Откуда знаешь?

– Дык мы с Тимохой видели. Торбочку цы́ган забрал, он у тех троих вроде за главного… А когда на взгорок карабкался, обронил кой-чего… – И солдат показал на заскорузлой ладони искусно сделанную серьгу с рубиновым камешком.

– Дакося, командиру снесу. – Унтер протянул к сережке свою лапищу, но его опередил Максимов – схватил сережку, поднес к самым глазам.

– Что за дьявол! – громко прошептал он по-французски, чтобы понял один американец. – Это серьга Аниты!

– Вы уверены?

– Руку даю на отсечение! Это из тех украшений, что достались ей от матери. Прекрасно их помню, она никогда с ними не расставалась…

– Каким образом украшения вашей супруги оказались у этой Амариллиды? Невозможно допустить, что они были вынуты из ушей так, чтобы миссис ничего не заметила…

– Вы на что намекаете? – вызверился Максимов, и в нем всколыхнулась новая волна ненависти к американцу.

– Макси, не начинайте… Я всего лишь строю предположения.

– Оставьте свои предположения при себе! Это все из-за вас… – Максимов повернулся к унтеру и перешел на русский: – Что-нибудь при ней нашли?

– Да кто ж искал-то? – смутился унтер, косясь на зарезанную ундину. – Приказа не было, я велел ничего не трогать…

Максимов рассмотрел девушку внимательнее. Взял ее еще теплую руку, разжал стиснутый кулак.

– А это что?

Из кулака выпала скомканная лента, перепачканная алым. Максимов поднял ее, аккуратно расправил. Все присутствующие с любопытством воззрились на нее. Унтер поскреб ногтем бритый затылок.

– Никак написано чегой-то…

– Кровью! – охнул худенький рядовой и перекрестился.

Лента плескалась на ветру в дрожащих пальцах Максимова. В глазах рябило. Он напрягся, сфокусировал взгляд. Увидел среди пятен на ленте слово «Алекс», и сердце заколотилось так яро, как никогда в жизни.

Еще одно послание от Аниты! А сережку она передала, чтобы он не сомневался в подлинности написанного. Эти простые истины продрались сквозь заполнивший голову ватный ком. Они были очевидны, и Максимов принял их как аксиому. Теперь уже не имело значения, кто эта девушка, что еще было у нее в торбочке и как бандиты прознали о ее богатстве. Теперь надо было во что бы то ни стало прочесть письмо.

Он сразу подметил, что субстанция, которая была использована вместе чернил (мысленно употребил такой неказистый и раздутый канцеляризм, чтобы не думать о том, что это может быть кровь Аниты), давно высохла и поблекла. Письмо писано не сегодня, а то и не вчера. Кстати, и обувка у девицы-курьера изгваздана, а платье все в дорожной пыли – прошагала немало верст, прежде чем достичь места своей погибели.

Поверх букв, начертанных на ленте чем-то тонким – но не пером, – рдели пятна свежей крови. Без сомнения, то была кровь убитой вестницы. В борьбе с разбойниками девушка зажала ленту в кулак, однако кто-то из нападавших все же успел отхватить ножом некоторую часть – об этом свидетельствовал криво обрезанный конец ленты. Выходит, для бандитов она тоже представляла известную ценность. Может, и охотились в первую голову за ней, а торбочку прихватили заодно. Кабы не вмешавшиеся служивые, унесли бы послание целиком, а труп скинули в текшую рядом речонку – не оставили бы ни малейшего следа…

– Что там, Макси? – подтолкнул Максимова американец. – Что-нибудь прочитали?

– Почти ничего, – признался Максимов, досадуя. – Вся лента заляпана, а конца и вовсе нет… Различаю только в начале: «За див… мии… сто… хай». И далее: «Алекс, меня … зут в…»

– М-да, информация не сказать чтобы исчерпывающая.

– Относительно первой фразы у меня никаких соображений. А вторая, скорее всего, означает: «Алекс, меня везут в…» Но вот куда?

Майор Капнистов торжествует. – Нож в сердце. – Вторая часть записки. – На Мишкольц! – Затянувшееся совещание. – Подвиг под Вайценом. – Спешные сборы. – Максимов уходит в ночь. – Арад. – Там, где нет войны. – Благородство Шандора. – Бричка с тремя седоками. – Беспокойный ночлег. – Выстрелы на рассвете. – Анита приобретает полезный навык. – Кое-что о терочных запалах. – Долгий путь на юг. – Ливень. – Максимов встречает великана. – В западне. – Вода поднимается!

К началу июля положение на венгерском фронте сделалось невразумительным. Русские соединения не имели возможности контролировать все отбитые у мятежников пункты – армия была вынуждена курсировать по всей восточной Венгрии, рассчитывая в конце концов дать где-нибудь генеральное сражение и принудить правительство Кошута к капитуляции. Однако биться было покамест не с кем, если не считать разрозненных отрядов, которые скрывались, едва завидев русских.

Игра в кошки-мышки доводила генерал-фельдмаршала Паскевича до белого каления. Он пришел сюда воевать – основательно, крупно, по всем стратегическим и тактическим канонам, – а не метаться от города к городу в погоне за мелкими бандами, впустую тратя силы. Бесплодные рысканья – это было еще полбеды. Хуже всего, что армия продолжала таять – разбушевавшаяся холера унесла уже семь тысяч жизней, и спада эпидемии не предвиделось. И это несмотря на то что агент, принесший заразу в русский лагерь, был, по словам майора Капнистова, обезврежен.

В склянке, изъятой у поручика Червонного, обнаружился холерный возбудитель, и все встало на свои места. Именно он, Иуда-поручик, предпринял попытку взорвать его сиятельство. Сделать это ему было проще простого. А после – самостоятельно или по чьему-либо наущению – переменил планы и нанес удар куда более масштабный. Будучи при кухне он имел прекрасную возможность добавлять в пищу солдат и офицеров сатанинский эликсир из своей склянки. Отсюда и вспышка «собачьей смерти» и зряшные усилия докторов ее погасить. Как погасишь, если каждый день злодей подливает масло в огонь, то бишь тлетворную бурду в супы и каши?

Как ни жаль, допрос самого обвиняемого так и не состоялся. Поручик Червонный скончался в лазарете от полученных ожогов, не приходя в сознание. Его сиятельство выразил по означенному поводу свое крайнее неудовольствие. Он считал обвинения жандармского майора огульными, не подкрепленными ни одним убедительным аргументом. Дело в том, что Иван Федорович знал Червонного еще со времен усмирения Польши, когда тот был совсем зеленым мальчишкой. Все его недостатки были ведомы генерал-фельдмаршалу наперечет. Да, бабник, да, увлекшись очередной юбкой, может позабыть о службе – из-за этого и засиделся в поручиках, не сделал карьеры к своим без малого сорока годам. Но изменить Отчизне? Такого его сиятельство допустить не мог.