Час спустя в обеденном зале трактира Шандор встретился с человеком лет пятидесяти или немного моложе, чье лицо обрамляла густая черная борода. Владелец трактира и обслуга отнеслись к постояльцам с подчеркнутым почтением. Бетти ахнула, увидев чернобородого: то ж Кошут! Аните любопытно было познакомиться с вожаком венгерской революции, и она без приглашения подошла к столу.

Быть может, Шандор и не желал этого знакомства, но был вынужден любезно представить Аниту и Кошута друг другу. Анита ожидала, что Кошут, узнав о том, что она из России, разгневается, как давеча Михай, но президент-регент оказался человеком интеллигентным, повел дискуссию хоть и в резких, но не выходящих за рамки этикета оборотах. Он выразил сожаление, что армия императора Николая ввязалась в чужой конфликт. Россия – серьезный соперник, отметил он, но Венгрия будет бороться за свою свободу до конца. Кошут подчеркнул, что борьба будет честной, без подлых уловок. От его речей веяло игрой на публику – как и подобает речам умелого политика, – тем не менее у Аниты он вызвал уважение. Она до сей поры не смогла определиться в своем отношении к войне, в горнило которой ее угораздило попасть. Кто тут прав, кто виноват? – судить было сложно. И уж конечно, она не собиралась, да и не имела таких полномочий, говорить с Кошутом от имени российского монарха. Проронила лишь несколько фраз на тему методов борьбы. Кое-кто, сказала она, готов употребить самые низменные средства ради достижения победы.

Кошут заволновался. Эти «кое-кто» были ему известны. Михай и иже с ним попортили крови не столько врагам республики, сколько своим товарищам по революционному движению. Действуя бесчестными, а подчас и откровенно звериными методами, они наносили непоправимый урон репутации новой власти и отпугивали от нее еще не определившиеся слои населения. А ведь согласившись с общими правилами, под руководством правительства, могли бы усилить народную армию, принести пользу на полях сражений…

Анита в уме отсеяла трибунную риторику от того, что имело истинное значение, и поверила Кошуту. Вдобавок ему вторил Шандор, которого она знала намного лучше и который ни разу не дал повода усомниться в его безупречной порядочности.

Поднявшись в отведенную ей комнатушку, она поискала письменные принадлежности. Не нашла. Отщепила ножом лучину от стула, оторвала от своего головного обруча белую ленту. Отстегнула от платья американскую булавку, раскрыла ее. Не поморщившись, ткнула иглой себе в предплечье. Взяла лучину и, макая ее в выступившую на смуглой коже кровь, вывела на ленте две короткие фразы.

В ту же ночь, ближе к рассвету, Бетти, никем не замеченная, покинула убогий трактир и направилась обратно к Дебрецену.

* * *

К исходу июня, после почти месячного пребывания в Венгрии, русская армия не приняла участия еще ни в одном мало-мальски значительном сражении, ее боевые потери составляли менее сотни человек, а вот холера, эта «собачья смерть», как ее называли в народе, явившись ниоткуда, унесла только за первую неделю четыре тысячи жизней.

Генерал-фельдмаршал распорядился дважды в день, утром и вечером, доставлять ему сводки: сколько еще человек умерло, сколько выявлено заразившихся. Сводки удручали, жесточайшая болезнь истребляла армию похлеще любого врага. Такими темпами от почти полуторасоттысячного войска за четыре-пять месяцев не останется никого.

А тут еще сообщения о том, что основные силы венгров, дотоле бившиеся с австрийцами в Словакии, оставили затею взять Вену и двинулись на свидание с русскими. Кулак венгров был внушителен – до сорока тысяч штыков, – и управлял им опытный Гёргей, уже изрядно потрепавший вояк Франца-Иосифа. Паскевич не сомневался: променад завершен, отныне начнется настоящее противостояние, грядут и нешуточные баталии. Но как быть с холерой? Иван Федорович преотменно помнил эпидемию 1830 года, когда вся колоссальных размеров страна оцепенела на много месяцев. Полмиллиона инфицированных, из коих более половины скончались в ужаснейших мучениях. Всеобщее умопомешательство, холерные бунты в Петербурге, Тамбове, Севастополе, Старой Руссе…

Вот и ныне моральный дух вверенной Паскевичу армии был подорван, призрак костлявой старухи в саване и с косой виделся всякому – от рядового до генерала. Это было хуже, чем картечь, – совершенно невозможно было угадать, кто падет следующим.

Медики сбились с ног, возможные меры предосторожности были приняты. Всем без разбора чинам предписывалось иметь при себе уксус или раствор хлорной извести (их выдавали в лазарете), протирать ими как можно чаще руки, участки лица около носа и виски. С этой же целью некоторые, не желавшие возиться с хрупкими стеклянными пузырьками, носили в карманах белильную известь, которой и натирались. Рекомендовалось также вдыхание паров дегтя и умеренное употребление вина. Последнее было встречено с одобрением, однако ни одна из мер радикальным образом не работала, и холера продолжала свирепствовать.

– Это не может быть случайностью! – бубнил майор Капнистов.

– Это не может быть случайностью! – соглашался с ним Максимов, и оба, каждый в меру своих навыков и возможностей, пытались вычислить диверсанта, который пустил заразу под сень российского флага.

Максимов жил в походной палатке вместе с Грином и двумя пехотными офицерами. Грин умудрялся даже в холерном содоме сохранять самообладание. При крушении амфибии на озере Балатон он сумел спасти свой саквояж, набитый всякой всячиной, и в свободное от переходов и кратких перестрелок время с удовольствием перебирал его содержимое. Саквояж весил по меньшей мере фунтов двадцать и казался бездонным. Столь емкое вместилище вкупе с увесистым содержимым должно было неминуемо утонуть, и Максимов выразил удивление по поводу того, что американцу удалось сохранить при себе сей предмет. Грин ответил, что сразу после взрыва нырнул в балатонскую пучину и подобрал саквояж среди обломков, опустившихся на дно. Благо катастрофа произошла неподалеку от берега и глубина оказалась невеликой.

– Что же ценного в этом саквояже, раз вы не позабыли о нем даже в такую критическую минуту? – полюбопытствовал Максимов.

На что Грин ответил с загадочной полуулыбкой:

– Как-нибудь увидите…

Как-то раз Максимов застал американца за занятием, годным разве что для детей: тот вынул из саквояжа и запустил в воздух модельку сигарообразного аэростата. Моделька летала на уровне вытянутой вверх руки, стрекотала, как кузнечик, и выписывала круги.

– Чем это вы забавляетесь? – хмуро спросил Максимов (он только что столкнулся с санитарами в противохолерных костюмах, несшими очередную жертву «собачьей смерти»).

– Да вот… Вещица вроде бы пустячная, но с большим будущим. – Грин поймал модельку на лету, что-то в ней подкрутил, запустил вновь, и она принялась выписывать в воздухе восьмерки. – Это, как видите, прообраз управляемого летательного аппарата. Его автор – мой знакомый часовщик… Механизм – обычная часовая пружина, которая после завода медленно распрямляется и приводит в движение пропеллеры. Пружина очень хорошая, этот аппарат на одном заводе может пролететь целую милю.