В течение двух-трех недель сентябрьских встреч Пушкина с московскими литераторами разных поколений и направлений произошла важнейшая перегруппировка литературных сил. Пушкин заявил о себе как о поэте, миновавшем в своем развитии период южных романтических поэм, часто сопоставлявшихся современниками с «восточными» поэмами Байрона. Хотя последняя из южных поэм («Цыганы») еще не опубликована (она увидит свет только в 1827 г.), Пушкин трижды читает новую вещь – «Бориса Годунова». Чтения и обсуждения пушкинской трагедии способствовали преодолению разногласий между московскими «любомудрами» и литераторами «пушкинского круга», сближению их литературных позиций. Наиболее важное чтение состоялось у Веневитиновых 12 октября, в присутствии всех видных московских литераторов.

Веневитинов пишет для петербургской газеты «Journal de St. Petersbourg» «Разбор отрывка из трагедии г. Пушкина, напечатанного в “Московском вестнике”», в котором отмечает наступление в творческой эволюции Пушкина совершенно нового периода: «Первый толчок не всегда решает направление духа, но он сообщает ему полет, и в этом отношении Байрон был для Пушкина тем же, чем для самого Байрона приключения его бурной жизни. Ныне поэтическое воспитание г. Пушкина, по-видимому, совершенно окончено. Независимость его таланта – верная порука его зрелости»[272].

Общение литераторов-москвичей с Пушкиным привело к созданию совместного журнала «Московский вестник», его редактором, по общему решению, становится Погодин. По этому случаю 24 октября в доме А. С. Хомякова устраивается обед, на котором встречаются два круга литераторов: пушкинский и веневитиновский; помимо недавних участников Общества любомудрия, присутствуют А. Мицкевич, Е. А. Баратынский, С. Е. Раич, С. А. Соболевский. Веневитинов находится в центре событий, связанных с основанием «Московского вестника»; пишет программную статью «Несколько мыслей в план журнала». Он утверждает, что «истинные поэты всех народов, всех веков были глубокими мыслителями, были философами ‹…› У нас язык поэзии превращается в механизм: он делается орудием бессилия, которое не может себе дать отчета в своих чувствах, и потому чуждается определительного языка рассудка. Скажу более: у нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить и, прельщая легкостью безотчетного наслаждения, отвлекает от высокой цели усовершенствования»[273]. Несколько ранее он определяет цель издания: «Задачей журнала является содействие философскому просвещению читателей, российского общества в целом, поскольку “началом и причиной медленности наших успехов в просвещении была та самая быстрота, с которою Россия приняла наружную форму образованности и воздвигла мнимое здание литературы без всякого основания, без всякого напряжения внутренней силы”»[274]. Необходимо преодолеть видимую легкость и непринужденность искусства, избавиться от искушения развивать литературу помимо осознания ее глубоких философских оснований. Веневитинов уверен в том, что «надлежало бы некоторым образом закрыть Россию от нынешнего движения других народов… и, опираясь на твердые начала философии, представить ей полную картину развития ума человеческого, картину, в которой бы она видела свое собственное предназначение»[275]. (Статья была опубликована лишь в 1831 г., уже после кончины Веневитинова и прекращения «Московского вестника», выходившего в 1827–1830 гг.)

Философско-эстетическая концепция Веневитинова в основном разрабатывалась уже после 14 декабря 1825 г., когда заседания Общества любомудрия были сначала приостановлены, а затем и официально прекращены. В последующие месяцы любомудры были объяты тревогой из-за доносившихся из столицы слухов о скорых многочисленных арестах. Особенно острой была их реакция на казнь пяти декабристов в июле 1826 г. Тогда же у Веневитинова рождается план переезда на службу в Петербург. Погодин записывает в дневнике под 23 июля 1826 г.: «Приехал Веневитинов. Говорили об осужденных. Все жены едут на каторгу. Это делает честь веку. Да иначе и быть не могло. У Веневитинова теперь такой план, который у меня был некогда ‹…› Служить, выслуживаться, быть загадкою, чтобы, наконец выслужившись, занять значительное место и иметь больший круг действий»[276].

Таким образом, в далеко не самой благоприятной обстановке, сложившейся после поражения декабрьского бунта, Веневитинов отказывается от роли изгоя, «лишнего человека», не находящего себе места в жизни под влиянием внешних тягот. К концу 1826 г. он в зените известности, он – поэт, философ, оратор, критик. Его планы поступить на службу в Петербурге становятся реальностью, во многом – не без содействия княгини Зинаиды Николаевны Волконской, которая еще с весны 1825 г. играет заметную роль в жизни молодого поэта. В Москве много говорят о романтической влюбленности Веневитинова в Волконскую, блестяще образованную писательницу, певицу, покровительницу искусств. Некогда она была близка к окружению Александра I, сопровождала императора в заграничных походах 1813–1814 гг., с 1824 г. поселилась в Москве. В 1824–1829 гг. дом Волконской на Тверской стал местом постоянных встреч литераторов, музыкантов, деятелей искусства – отечественных и приезжих, профессионально известных и дилетантствующих. У «Северной Коринны» бывали Пушкин и Мицкевич, ей посвящали стихи Баратынский и Иван Козлов. Веневитинов был пятнадцатью годами моложе Волконской, ответившей на его чувство лишь искренней дружбой[277].

В последние годы жизни поэт посвящает ей цикл стихотворений: «Завещание», «К моему перстню» (по случаю получения в дар перстня, найденного в развалинах древнего Геркуланума), «Кинжал», «Италия» (опубликовано в 1827 г., вскоре после смерти поэта, в № 8 «Московского вестника»), «Элегия», «К моей богине». Универсальная ситуация цикла стихотворений, посвященных Волконской, – прощание с возлюбленной в преддверии скорой безвременной смерти, иногда представленной как добровольный уход поэта из жизни:

Вот глас последнего страданья!

Внимайте, воля мертвеца

Страшна…

«Завещание»

Когда же я в час смерти буду

Прощаться с тем, что здесь люблю…

«К моему перстню»

С каким восторгом сладострастья

Я жду губительного дня…

«К моей богине»

Забудь меня, я скоро сам

Забуду скорбь житья земного…

«Кинжал»

Эти стихи – решительный шаг на пути к формированию образа Веневитинова как романтического поэта, для которого, по слову Жуковского, «жизнь и поэзия одно», который живет так же, как пишет, – самозабвенно, порывисто, с презрением к ценностям обыденной жизни. Пророческие интонации в цикле любовных стихотворений – не литературный прием: многократно предсказанная ранняя кончина вскоре действительно настигает поэта. Более того, через столетие после смерти сбывается еще одно пророчество из стихотворения «К моему перстню»:

Века промчатся и, быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нем тебя отроют вновь…

В 1930 г. была произведена эксгумация могилы Веневитинова, его прах перенесен в Новодевичий некрополь, а перстень пополнил экспозицию Гослитмузея.

В конце октября 1826 г. при въезде в Петербург Веневитинов был арестован вместе с сопровождавшими его Федором Хомяковым и К. А. Воше, бывшим библиотекарем графа И. С. Лаваля,