Вернусь домой – разозлюсь еще сильнее. Не хочу случайно наткнуться на Мами или пастора Батиста. Если придется опять терпеть его напускное обаяние, я точно взорвусь.

Я решил не возвращаться домой, а сесть на метро и прогуляться вдоль канала. Солнце уже зашло, было темно, с воды дуло холодом и мраком. Вокруг бродили наркоманы и бомжи, стояли роскошные четырехэтажные особняки и катера, но в сущности здесь ничего не было. Ничего, кроме мерцающей пустоты и переливчатого вакуума. Все было живо, но все умирало.

Я смотрел в притягательную темноту канала несколько часов. Голос его звал меня войти в него и остаться. Я сделал круг и вернулся на главную улицу, где были сотни людей: шумные, радостные, прикрывающие свое двуличие эликсиром краткосрочных воспоминаний и потом постыдного в будущем секса. На себя и на них я смотрел с одинаковым презрением, думая, почему я не могу быть больше похожим на них, почему я застрял в этом теле, как в тюремной камере, на пожизненный срок, и смогу ли когда-то сбежать. Я спрятался за припаркованным на тротуаре фургоном и слегка высунулся, чтобы видеть, но не быть увиденным. Это что, мистер Барнс? Я увидел человека с похожим сочетанием странноватой фигуры, сутулости и выгнутых наружу ног. Он смотрел на мост. Я пошел следом на безопасном расстоянии. Он подошел к мосту и направился к одному из парней в толпе – все в капюшонах и трениках. Что он делает? Я знал, что он делает: то же самое, что и другие по ночам, ради чего эти парни стоят и ждут там. Схема всегда та же, просто лица меняются. Я видел такое не раз и не раз в этом участвовал. Просто ни разу еще не встречал здесь тех, с кем работаю, здесь – в совершенно другом мире, в черном мире с черной экономикой, где самое дорогое, что могут отнять у человека, – это жизнь.

Парень в пуховике и капюшоне кивнул, подавая знак остальным.

Дуэйн! Вот же он, выступил из группы. Рот чем-то замотан, балаклава спущена, на голове два капюшона: один от спортивного костюма, другой от куртки. Я видел только глаза, но знал их слишком хорошо: знакомое уныние, знакомый страх. Они провели мистера Барнса вниз к каналу. Барнс. Не ходи, идиот! Он либо пошел за ними в полном неведении и слепой наивности, либо точно понимая, что делает, потому что делает это не впервые. Я знаю их дела, знаю, где они прячут наркотики. Как они проделывают в стене дыру, делают закладку, а потом закрывают кирпичами, чтобы было незаметно. Один всегда стоит на стреме, а сами они дежурят достаточно далеко, так что даже если их поймают, они будут не при делах.

Я пошел за ними, обернув шарф вокруг головы как капюшон. Я наблюдал и ждал. Они спустились под мост, к каналу, где голоса отдаются эхом от сводов тоннеля. Высокий парень в капюшоне, с которым говорил мистер Барнс, делся куда-то и скоро появился с чем-то в руках, а Дуэйн и еще двое стояли и ждали его. Мистер Барнс достал из кармана наличку и отдал высокому парню. Тот посмотрел на деньги, пересчитал и отдал мистеру Барнсу наркотики.

– Что это за хрень? Это все? Да пошли вы, – издали послышался приглушенный голос мистера Барнса, который рассматривал мешок под ближайшим фонарем. – Вы должны мне.

Высокий парень ответил что-то, что я не расслышал, и толкнул мистера Барнса. Просто уходи. Уматывай отсюда. Я взывал, молил бога, любого бога, который мог услышать. Мистер Барнс толкнул высокого парня, сильно, обеими руками, так что тот упал. В воздухе мелькнул чей-то кулак и треснул мистера Барнса по голове, отправив его в нокдаун. Я не мог понять, кто есть кто, и был ли это высокий парень, Дуэйн или кто-то еще, но они накинулись на него и стали избивать; лавина ударов обрушилась на сжавшегося в комок мужчину. Высокий парень убежал, а остальные обшарили карманы мистера Барнса, забрали телефон, кошелек, ключи и остаток налички, затем скрылись в ночи быстро, как спортсмены в соревновании за стипендию. Я достал телефон и набрал 999. Кнопку звонка нажал не сразу. Я слышал, что мистер Барнс стонет и корчится от боли. Нажал вызов, но сбросил еще до первого гудка. Сунул телефон обратно в карман, потуже обмотал голову шарфом и ушел. Я вышел на освещенную улицу с облегчением, что вернулся в цивилизацию.

– Вы слышали? Где-то там? – спросил я первого же прохожего. Женщину, идущую на ужин с супругом. – Думаю, на кого-то напали. – Я пошел прочь, не оборачиваясь.

Я добрался до дома, сильно запыхавшись. Гробовая тишина. Свет нигде не горел. Я прошел прямо к себе в комнату, снял куртку, шарф и скинул все, что тяготило меня, на пол. Я был жив.

Может, вот оно – лишь ад, лишь огонь и ярость? Единственное доступное нам тепло, единственное, что нам суждено почувствовать в этом мире. Город не любит нас. Он хватает нас акульими клыками, срывает мясо с костей и выплевывает обратно. Этот город не любит нас. Он порабощает, приговаривая к наказанию, о котором мы не знаем. А камеры – это наши улицы, кварталы, высотки, переулки, тоннели метро, каналы, болота, ранние утра и ночные смены, заводы, донья колодцев, – вот пожизненное заключение, к которому нас приговорили, которое мы унаследовали. Этот город не любит нас.

Мы строим город, а он нас ломает. Мы выжигаем его имя на языках и произносим его с торжеством. Где бы ни оказались; мы говорим: «Вот я откуда», но этот город нас не любит. Мы отдаемся ему. Мы живем для него. А он лишь поворачивается к тебе после всего, что ты для него сделал, и говорит: «Ну, и что?» И отпинывает тебя подальше или машет на прощание каждый раз, как ты порываешься уехать. Ты не можешь уехать. Этот город стал тобой, стал всем, что ты знал в этой жизни. И тюрьма станет домом, если больше ты ничего в жизни не видел. Этот город нас не любит. Здесь нам ни песни, ни плача, ни молитвы. Ни бога, который услышит наши стенанья. Мы не знаем рая и не страшимся ада. Этот город нас не любит; этот город, эта страна, этот мир.

Часть III

La Belle Dame sans Merci [27]

Глава 23

Гарлем, Нью-Йорк; 19.15

Майкл выходит из метро на