— А это называйте, как хотите — Роману, Вишну, Фта… ДухЖизни, одним словом.

— Дух Жизни! Что такое Дух Жизни?

— А вам что — хочется решить его, как уравнение?

— Нисколько, это уравнение, состоящее из всехнеизвестных, следовательно, я и пытаться не буду решать такое уравнение… Да этои не уравнение будет.

Петр Алексеевич насмешливо кивнул на Игнатия.

— Игнатий-то! — сказал он. — Как уравнению-тообрадовался!

— Дай мне, пожалуйста, говорить! — воскликнулИгнатий с злобой. — Так я говорю: это для меня только звук, и я не знаю,что он значит…

— Дело не в звуке…

— Так позвольте: что же такое Дух Жизни?

— Дух Жизни?… «Свет, и нет в нем никакой тьмы» — вотвам одно определение. Добро, любовь — вот вам другое.

— А почему я должен поклоняться добру? — вмешалсяПодгаевский, внезапно останавливаясь против Каменского.

— В самом деле, — подхватил Игнатий, —почему?

— Да зачем вы ставите эти вопросы? Вы следуйте веленьямсвоего сердца, в котором заключены добро и любовь.

— А если у меня не заключено ничего подобного?

— Это неправда. Еще Тертуллиан сказал, что душахристианка.

Игнатий заморгал, развел руками, поднял плечи.

— Да что же это за доказательство! — воскликнул оннасмешливо и басом. — Добро, Любовь… А если я не верю Тертуллиану вашему,и моя башка, мои мозги…

Каменский нахмурился и повторил уже назло:

— Да, еще Тертуллиан сказал. А царь Давид вот что: «Ирече безумец в сердце своем — несть Бога!»

— Не следует, я думаю, забывать того, что Давидсовмещал в себе массу достоинств, но еще более недостатков, — перебилаСофья Марковна.

— Господа, позвольте! — закричал Игнатий. —Мы уклонились, так нельзя…

— Вы же не дали мне договорить, — сказалКаменский. Лицо у него раскраснелось, руки нервно гладили скатерть.

— Ну, продолжайте, продолжайте, пожалуйста!

Каменский подумал и опять заговорил размеренно:

— Я говорил: человек должен уяснить себе, для чего онживет…

— Виноват, — снова не выдержал Игнатий, —одно слово… Как это уяснить, для чего я живу? Я могу сказать, для чего ясегодня в город ездил…

— Да, вот именно так, — подтвердилКаменский, — именно, надо уяснить себе цель жизни так же, как цель поездкив город. И вот: есть жизнь телесная и плотская и есть жизнь духовная идушевная. Жизнь телесная…

— Ну, это уже начинается метафизика какая-то! —воскликнула Софья Марковна.

— Позвольте, — начал Игнатий.

— Виноват, — заговорил и агроном, хотевшийпримирить и успокоить всех.

А Петр Алексеевич выговорил громче всех:

— Мы вот с Илюшей живем плотской жизнью!

— Метафизика — родня поэзии! Я стою заметафизику! — почти закричал Подгаевский. — Вы говорите: труд; нопрогре-сс движется не трудом, а тво-рче-ством!

— Это, положим, вздор! — добавила СофьяМарковна. — Возьмите Липперта…

Каменский почувствовал, что здесь нельзя говорить. Но то,что ему хотелось сказать этим людям, которые кричат только от скуки, волновалоего, и он поднялся со стула. Встал и Игнатий.

— Что же вы сотворили? — почти строго спрашивалКаменский. — Что? Я скажу вам, что вы сотворили: рабовладельчество,проституцию…

— А что вы так против проституции? — вмешался ПетрАлексеевич уже с явной насмешкой. — Вот Илья иначе думает.

Каменский пристально посмотрел на Петра Алексеевича, но тотсделал мутные глаза и отвернулся.

— При со-вре-менных условиях это не-обхо-димо-е учреждение! —уже кричал Подгаевский.

— Позвольте… Что же, современные условия хороши?

— Нет, вы позвольте!

Лицо Подгаевского исказилось, глаза бегали; то, что у негоне было двух верхних зубов, еще более делало его некрасивым.

— Нет, дайте же мне договорить! — пробовал какможно спокойнее возражать Каменский. — Вы сказали именно то, что нужно: высказали, как человек, который на вопрос: почему он едет так плохо и тихо,ответил, что у него сломана ось. Остановись же, сказали ему, почини ее.

— Позвольте-с, — заговорил Бернгардт сумрачно,приближаясь к Каменскому, — современные условия зависят не от одногочеловека. Это не телега, в которой едет благодушный мечтатель и единственныйобладатель ее, это — наполненный народом дилижанс. И починка зависит не отединичной воли… Конечно, можно и пренебречь сломанным экипажем, встать, махнутьрукой и отправиться пешечком; только это и нечестно, и навряд хорошо дляотправившегося пешечком…

— Да, — горячо подхватил Каменский, — еслидилижанс плох, нужно его оставить и не тащиться в нем или не сваливать все надругих, на «обстоятельства»… И во всяком случае, починка делается не злобой, аединением и любовью!

— А может быть, непротивлением злу? — перебилБернгардт и резко захохотал.

Вдруг Петр Алексеевич поднялся.

— Мамаша! — воскликнул он. — Это наконецподло с вашей стороны! Вы меня все равно не приучите к духовной жизни, я необедал сегодня!

— Господа, перейдемте в столовую, — обратиласьНаталья Борисовна к окружающим.

Гриша поднялся и скрылся в своей комнате.

Понемногу стали подыматься и остальные. Разговор оборвался,и по рассеянным взглядам было видно, что продолжение его и нежелательно.

Агроном сел за рояль и, одним пальцем аккомпанируя,вполголоса запел пролог из «Паяцев». Около него стояли Бобрицкий, СофьяМарковна и Подгаевский; Подгаевский покачивал головою и намеревалсяподтягивать. Петр Алексеевич в ленивой позе сидел на диване; Бернгардт ходил изугла в угол: он не хотел даже серьезно говорить с Каменским, унижать себя. АИгнатий с Каменским незаметно вышли на балкон. Игнатия мало интересовалазакуска, и он думал, что, пожалуй, вышло неловко это всеобщее нападение наКаменского. Спорить больше ему не хотелось, хотя он и был немного обижен, таккак любил оставаться в горячих разговорах победителем. Он стоял противКаменского и машинально повторял:

— Да-а-с, батенька!

Лицо Каменского было строго и рассеянно. Облокотившись наперила балкона, он старался собрать мысли, так как твердо решил опять завестиразговор.

А Марья Ивановна, полуосвещенная светом, падавшим изгостиной на балкон, глядела в сад и говорила тихо и восторженно:

— Как хорошо!

В саду было очень темно и тепло. Ночные неопределенныеоблака неподвижно дремали в темноте над садом. Дремотно где-то щелкал соловей,невнятно доносился аромат резеды с цветника у балкона…