были холодны. Арехин последовал примеру Шихова и поправил кепку. А то сдует в море… Хотя вряд ли, сидела на голове она крепко, да и весила втрое против обычной кепки. Потом тоже стал кружить по палубе. Сейчас как раз время вечернего моциона.

Прогуливался он один. Команда «Вольного янтаря» занималась делом, а участники предстоящей экспедиции предпочитали сидеть, а не ходить. Сидели они не как праздные отдыхающие, а сосредоточенно, задумчиво, не отвлекаясь на панорамы. Да и что отвлекаться? Где-то вдали темнел берег, впрочем, это могли быть и облака, если не тучи. Погода пока благоприятствовала плаванию, ни бурь, ни штормов, качка умеренная, солнце светит регулярно, но ведь они переходят в другое море, а что ни море, то норов.

Для времяпрепровождения на ходу он разбирал сыгранные с Горностаевым партии. Порой в нелепых ходах соперника ему виделась система, но вот в чем она заключалась, он понял на восьмой тысяче шагов. В бессистемности! Шахматист, будь он хоть опытным аматёром, хоть новичком, в схожих ситуациях и играет схоже: одни в дебюте выводят сначала коней, а потом слонов, другие с самого начала бросают в бой ферзя, третьи выстраивают пешечные редуты. Кто-то предпочитает пораньше вскрыть партию, другие, напротив, законопатить всё, что возможно. Профессор же не повторился ни в чём. Каждый раз уже после второго хода получалась новая позиция. Возможно, случайность. Возможно, эксперимент Гласа.

Выигранные ставки оттягивали карман. Полфунта чистого золота! Да, старые деньги легкими не назовешь.

Дойдя до десяти тысяч, он добавил ещё тысячу шагов, теперь уже для чистой приятности, после чего спустился в каюту. На крохотном столике разложил монеты. Потом колбаской завернул их в обрывок газеты, закрутив концы наподобие большой конфекты. Поискал в саквояже чистый носок (их, увы, осталось немного), положил золотую конфекту в один из них, чёрный, шелковый, завязал узел. Импровизированное оружие. Или импровизированный кошелёк. В таких узелках деревенские мужики при поездах в хитрованские города хранили металлическую наличность. Кто медную, кто серебряную. Крупные суммы, сотни рублей, те, у кого они водились, брали ассигнациями: удобнее и рассчитываться, и прятать. Но хранить деньги даже богатые, вернее, именно богатые мужики предпочитали в золотых монетах. Бедняки тоже бы не прочь, да нечего хранить-то. Вот и собирали медяки. Рубль — двадцать пятаков, а двадцать пятаков тоже выглядят внушительно. Особенно в носке. А уж два рубля…

Он положил узелок в карман пиджака — и вовремя. Без стука вошел Птыцак.

— Нашему профессору плохо. Срочно осмотрите его.

— Разумеется, — ответил Арехин.

Вслед за Птыцаком он прошел в каюту профессора. Тот делил её ещё с тремя участниками экспедиции, но они стояли снаружи, перед дверью, ожидая указаний.

Арехин с Птыцаком вошли внутрь. Горностаев лежал на койке, сложившись эмбрионом. На вопросы не отвечал, только иногда приоткрывал глаза. А иногда и нет. Пульс сто десять. Температура… Термометр показал сорок градусов Цельсия. Кожа обыкновенной окраски. Язык (рот пришлось открывать силой) — розовый, никакого налёта.

Раздев, осмотрев и выслушав профессора, Арехин пришел к заключению:

— Нервное истощение.

— Что? — переспросил Птыцак.

Арехин повторил.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Но почему?

— Быть инструментом Гласа — штука серьезная.

— Он умрет?

— С чего бы это? Обернуть мокрой холодной простынёй, на голову — мокрое полотенце, и оставить в покое. К утру станет, как новеький червонец. Я буду наблюдать за ним. Могу переселиться в эту каюту.

— Нет-нет, оставайтесь у себя. За ним будут смотреть мои люди. Если что, вас позовут.

— Но я должен регулярно наблюдать Горностаева.

— Наблюдайте, если должны. Приходите и наблюдайте. В любое время. Столько, сколько считаете нужным. Но… Вы уверены, что это не чума?

— Совершенно уверен. Почему вам пришла такая мысль?

— Профессора покусали крысы, или что-то вроде этого. А ведь крысы переносят чуму.

— Я при вас осмотрел профессора. И не нашел следов укусов.

— Они могли зажить.

— Когда это случилось?

— В день вашего прихода. Точнее, в ночь после него.

— Серьёзный укус за такое время бесследно не заживет. Да и крысы переносят блох, а не чуму. А вот укусы чумных блох, те опасны. Но сейчас в Латвии нет чумы.

— Профессор был на одном корабле, по делу.

— И?

— Там он и встретился с крысами. А корабль бывал в южных морях.

— В любом случае то, что мы с вами видим — не чума.

— Очень на это надеюсь. Но вы приглядывайте за командой.

Птыцак вышел после Арехина. Не хочет оставлять его наедине с больным, что ли? Вряд ли. Раз он свободно общается со всеми, почему бы вдруг налагать ограничение на контакт с человеком, находящемся в супоре?

А болезнь любопытная. Жаль, что он не врач, даже не полноценный фельдшер. Интересно, описана ли болезнь, при которой наблюдается нерегулярное выпадение пульса, но странно нерегулярное: три удара, пропуск, удар, пропуск, четыре удара, пропуск, удар, пропуск, пять ударов, пропуск, девять ударов, пропуск, два. И всё сначала: три, один, четыре, один, пять, девять, два…

Одного из соседей профессора по каюте Птыцак назначил помощником Арехина. Случайно, намеренно ли, но им оказался Иван Дикштейн. Иван и должен был менять мокрую простыню и полотенце. Наука нехитрая: берёшь ведро опресненной воды, погружаешь в него простыню, отжимаешь и кладёшь на больного. И так каждые полчаса. Обёртывать профессора целиком нужды нет. Тут главное, чтобы вода быстрее испарялась, унося с собой жар, а из-под разгорячённого тела не очень-то испаришься. На голову — на лоб и на макушку, — мокрое полотенце. Конечно, лучше, когда вода холодная, со льдом, но за неимением гербовой пишешь и на простой.

Иван оказался понятливым, схватывал на лету, и выполнял поручение не хуже заправского санитара.

За ночь Арехин трижды проверял состояние Горностаева, и с каждым разом температура падала на градус, к утру остановясь на тридцати семи и пяти. Средняя температура по кораблю.

В девять часов к профессору вернулось сознание, а с ним желание есть, пить и говорить. Арехин не препятствовал.

Лишившись единственного больного, он освободился от обязанностей, а, следовательно, и от страданий. Или не обязанности, а привязанности упоминал китайский мудрец?

В адмиральский час на «Вольном Янтаре» водки не давали, во всяком случае пассажирам. А члены экспедиции были, как не смотри, пассажирами и только. Но никто не страдал и не жаловался. Хотя… Дикштейну если бы поднесли, тот бы выпил. И ещё пара-троечка. Нужно учесть.

Но сейчас, в море, учитывай,