водки. Бочоночек был вёдерный, а крепость водки на севере определяется широтой места, где её готовят, это если не закон, то прочный обычай.

Нагруженный, Арехин вернулся в отель. Ночь была светлая, но из туч лился мелкий дождь, нагоняя сон, и он сну не противился.

Проснулся поздно. Позавтракал коричневым сыром, ржаным хлебом и очень странным кофе. За окном редкий дождь падал на редких прохожих. И среди редких прохожих Арехин разглядел Шихова, спешащего в отель. Но как не спешил Антон Иванович, Арехин успел завершить завтрак прежде, чем Шихов вошел в крохотный холл.

— Срочно отплываем? — спросил Арехин. — То есть отходим?

— Нет, — Антон Иванович огляделся. — Здесь уютно.

— Ради уюта и пришли?

— Я больше для плавности разговора.

— У вас получилось.

— Нет, в самом деле. Тихо, спокойно, а я среди матросов и прочего неделикатного народа.

— Что вам мешало выбрать другое место для ночлега? — спросил Арехин, тоже не сколько из интереса. Больше — для поддержки диалога.

— Нет, это было бы нехорошо. Мы все — одна команда. Кроме вас. И потом… Как вы с ними объясняетесь?

— С кем — с ними?

— Ну, кто здесь живет, финны, шведы… — Антон Иванович неопределенно провел рукой, то ли указывая направление, то ли создавая магическую преграду от туземцев.

— Здесь живут преимущественно норвежцы.

— Тем более. Вы что, норвежский язык знаете?

— Нет. Но в Бергене вполне сносно говорят по-немецки, во всяком случае те, кто имеет дело с мореходами.

— Да я и немецкого не знаю, — вздохнул Шихов. — «Данке», «битте», вот и всё. И не скажу, что не сёк меня папенька в детстве. Сёк, до третьей крови сёк, а всё равно с немецким языком я не в ладах. К чему, думал я по младости, немецкий язык в Рязани? Местные немцы давно русскому выучились, до пришлых же мне дела не было. А уж что я сам попаду в далёкие места… — он на мгновение задумался, потом продолжил: — Знаете, а ведь чувствовал, сызмальства чувствовал, что ждут меня другие берега. Во сне, в мечтах. И ничегошеньки не делал, немецкий язык даже не выучил, географию знал плохо, историю и того хуже. Воображал, что если суждено, то суждено. И без немецкого языка, и без географии. Явится принцесса индейского племени Тцалепотлачиан, или что-то вроде этого.

— Ваша мечта, похоже, сбывается, — констатировал Арехин.

— Сбывается… — как-то невесело согласился Антон Иванович. — А только хотелось бы знать немецкий.

— За чем же дело стало? Понимаю, Рязань, бедное детство, но теперь-то вы живёте в Риге, где немцев много, и можно найти учителя за весьма скромную плату. Вот вернётесь — и найдёте.

— Я вернусь другим. С иными желаниями, возможностями, целями. Вернувшемуся мне немецкий язык будет ни к чему.

На это возразить было сложно, да и не хотелось Арехину возражать. И потому он решил разговор с гладкой дороги перевести на ухабистую. Долой плавность.

— Полагаю, вы пришли не с целью развлекать меня разговорами.

— Ну да, просто… Просто наш пароход скоро прибудет — Шихов тоже был моряком недельным и путался во всех этих «придет», «приплывет», «прибудет».

— Вы хотели сказать — пристанет. К пристани — пристают.

— Хоть приземлится. Птыцак считает, что вам интересно будет посмотреть на «Еруслана».

— На кого?

— Пароход называется «Еруслан Лазаревич». И он должен подойти к Бергену с минуты на минуту.

— Нужно встретить. Богатыри любят почёт и ласку. Заодно и обновку проверю.

— Какую обновку?

— Увидите, — и Арехин, вернувшись в номер, надел «высокоширотный набор номер один», с вечера приготовленный костюм арктического китобоя. В Москве в нем было бы невыносимо жарко, в Петербурге — жарко выносимо, а в Бергене всего лишь комфортно.

— Эк вы расстарались, — не без зависти сказал Антон Иванович. — В море, думаю, в самый раз будет.

— А у вас что, иной одежды нет? — спросил Арехин.

— Нет. Всё мое на мне. Выдадут на корабле, полагаю. Мне совсем не холодно.

А должно бы: моросящий дождь, порывистый северо-восточный ветер, Шихов же одет в полотняную тужурочку, и даже фуражка яхт-клуба вряд ли добавляла тепла.

Днем Брюгген выглядел живописно, как, впрочем, любой квартал ганзейского города. И Арехин в промысловом костюме смотрелся двойственно: костюм был к месту, он — не вполне: вместо красного обветренного лица — белое, едва знакомое с солёным ветром и приполярным солнцем. Зато чёрные очки никого не удивляли: многие иностранцы находили долгое солнце вредным для зрения, особенно сочетание солнца и снега. А то, что готовится высокоширотная экспедиция, утаить было невозможно. Да никто и не утаивал: поглазеть на прибытие ледокольного парохода пришло человек триста, что для Бергена, особенно в будний день, немало. Встречались и газетные люди, журналисты и фотографы. Первые узнавались по большим блокнотам в руках и широким и коротким клетчатым брюкам, вторых выдавали камеры и треноги.

— Вон и наши! — показал Шихов.

Трудно было не узнать: почти тридцать человек, одетых ещё легкомысленнее, чем корреспонденты, стояли наособицу, составляя группу с Птыцаком в центре. Группу не менее живописную, чем ганзейская набережная. С бору по сосёночке — разбитые мятежники, конторские служащие, портной, жестянщик, невероятный профессор… Для портовых городов дело привычное, на то они и портовые.

— Идёмте скорее, — торопил Шихов, всем видом показывая, как не терпится ему оказаться среди наших.

Но Арехина больше интересовал входящий в гавань корабль. Много больше «Вольного Янтаря». Широкий, с высокой трубой. Тащил его буксир — так, как тащит фокстерьер грузного хозяина. Не сколько тянет, сколько направляет движение.

— Вот он, «Еруслан Лазаревич», — Шихов не пошел к Птыцаку, остался рядом с Арехиным.

— Купили?

— Взяли в аренду. А проявит себя хорошо — купим. Так и в договоре написано.

— У кого купите?

— У англичан, у кого же. Благородные англосаксы, образец порядочности. Они, когда из Архангельска бежали, много чего прихватили. «Святогора», «Еруслана», всего не упомнишь. Теперь предлагают опять купить ледоколы.

— Опять?

— «Еруслана Лазаревича» они нам уже один раз продали — в войну. Да и со «Святогором» похожая история. Ну, идёмте же к нашим.

Пароход шёл неспешно, и Арехин решил, что пора бы повидаться с Птыцаком.

Но Птыцак был хмур и неприветлив. И хмурость, и неприветливость касались не Арехина, а общемирового порядка.

— Нам нужно