молчал, предлагая инициативу подсевшим соперникам. Впрочем, соперникам ли? Впечатление они производили неопределенное. Сыщики? Может быть. Его осенило: чекисты! И тут же взяло сомнение. Зачем он чекистам? Не та марка.

— Пан устал, — сказал тот, кто справа.

— Пан очень устал, и сейчас уснёт. А потом встанет и пойдет домой отдыхать, — сказал тот, что слева.

— Это если пан умный, — добавил правый.

— А если глупый, то зря потратит ночь. Ночью дождь будет. А где дождь, там простуда, воспаление легких, доктора, убытки, похороны, — продолжил левый.

— Нет, этот пан умный, стоит только приглядеться, и видно: пан умный.

Шпик вздрогнул. Кажется, он задремал. Всё-таки устал. Рядом, понятно, никого не было, только в кустах шуршали крысы. Он заметил трёх, и поморщился. Не то, чтобы он боялся крыс, но прежде этот район был чище.

Потянуло свежим ветром. Нет, не будет он следить за подопечным всю ночь. Круглосуточную слежку в одиночку не ведут. И здоровье не то, и плата. Придёт завтра утром, и всё узнает. А случится неожиданное — что, разве он не знает, как это преподнести? Знает, не первый год замужем. Пойдет, поспит. Устал. Когда он отдыхал последний раз? До войны разве. Нет, у него бывают дни, даже недели, когда нет работы, но разве это отдых — проедать себя? И ведь выхода нет. Проситься на казенную службу? Но он уже привык отчитываться только перед нанимателем, без лишних формальностей. Да и за последний год заработал он втрое против казённого шпика, если не вчетверо, в казне сейчас с деньгами туго — об этом он думал уже по дороге домой, чувствуя легкий озноб, и когда закапал привычный балтийский дождь, окончательно успокоился: правильно сделал, что ушёл. Пёс бездомный и тот норовит в дождь куда-нибудь забиться, а он, слава Богу, не пёс, у него семья, жена и двое детей. Будет кому в болезни стакан воды подать. Стакан жена, стакан дочь и стакан сын. Три стакана воды, три раза в день, не многовато ли?

И потому, придя домой, он выпил рюмку самогона, четверть которого привез тесть, гостивший в апреле. Чтобы не заболеть, объяснил он жене. Да и рюмка рижская, не петербургская. То есть маленькая. Потому он повторил. И не заболел. Только утром голова казалась не вполне своей. Хороший у тестя самогон, нужно бы снова пригласить его, да только летом самая работа у тестя. Ладно, рюмочку — и за работу. Наверстает. Отчёт будет — первый сорт, не придерёшься.

10

Из Риги они отплыли — язык не поворачивался сказать «отошли», хотя морские обычаи требовли иначе и говорить, и ходить, и сидеть и даже лежать — в полдень. Арехин в минуту раздражения так и сказал попутчику, мол, это воды у рожениц отходят, а корабли отплывают. Судёнышко называлось «Вольный Янтарь» — почему, неизвестно, верно, из национальной гордости нового хозяина. Всяк, впрочем мог узнать и название старое, проступавшее из-под скверной послевоенной покраски. «Михаил Суворин». Тоже сразу и не поймешь, к чему. Идти на судёнышке следовало до Бергена, где их ожидало другое судно, более приспособленное для плавания в высоких широтах. Об этом Арехину поведал Антон Иванович Шихов, прежде человек бухгалтерского вида, а теперь человек вида бывалого: свитер с широким воротником, фуражка Санкт-Петербургского яхт-клуба и рыбацкие штаны. Арехин же ограничился тем, что вместо контактных линз вернулся к тёмным очкам: в море он не тревожился, что его узнают те, кому узнавать пока не нужно. Прежде всего — чекисты.

С Шиховым Арехин должен был делить крохотную каютку, но через несколько часов Антон Иванович собрал вещички и ушел: «Глас так сказал». Видно, сказал крепко.

Арехин слышал, как Птыцак настаивал на возвращении Шихова на прежнее место, на что последний твёрдо говорил, что лучше за борт. За борт его не бросили, но определили в матросский кубрик, где спали по очереди в подвесных койках.

«Михаил Суворин» был арендован у какой-то компании, кажется, эстонской. После войны на Балтике оказалось множество судов, поменявших хозяев, и среди них встречались весьма экзотичные: при желании, вероятно, можно было взять дредноут, ещё и задёшево. Часть кораблей, притом вполне мирных, захватила Германия во время войны, затем Россия по условиям Бресткого Мира передала Германии ещё больше судов, включая дредноуты, а уж после окончания войны на рынке оказались все эти суда плюс суда Германии. Хочешь — покупай на металлолом, хочешь — для полярной экспедиции. Живых денег на рынке было немного, и Птыцак с его золотыми миллионами мог позволить многое, но проявил похвальную рачительность.

Судёнышко было и с парусами, и с паровой машиной. При попутном ветре шли под парусами, при отсутствии ветра работала машина. Шли неторопливо, делая девять узлов, что по сухопутному выходило немногим более пятнадцати километров в час. Но за сутки сумма давала почти четыреста километров, что, с учётом обстоятельств, не могло не внушать уважения. К тому же, как объяснил всё тот же Шихов (вне каюты он продолжал составлять общество Арехину) такая скорость давала возможность вовремя разглядеть мину, которых со времен войны оставалось множество. А ночью, хотел было спросить Арехин, но не спросил, опасаясь услышать очередную моряцкую истину вроде «мин бояться — в море не ходить». Участников полярной экспедиции было ровным счетом тридцать человек. Арехин счёл своей обязанностью провести медицинский осмотр. Птыцак согласился, хотя видно было, что выбор сделан, и переделывать никто ничего не будет.

Народ был — с бору по сосёнке. Все они по внешним признакам были здоровы, но у каждого Арехин выявил субфебрилитет. Повышение температуры. Некритическое, тридцать семь и три десятых по Цельсию, тридцать семь и пять. У себя же Арехин намерил столько, сколько обычно.

При осмотре у восьмерых Арехин обнаружил татуировку крылатого осьминога, все они были кронштадтцами. Остальные же «почувствовали зов» и прочитали объявление в газете, что-де в высокоширотную экспедицию набираются здоровые мужчины в возрасте от двадцати до сорока лет. Крестьяне, рабочие, служащие, даже профессор-энтомолог Санкт-Петербургского университета, молодой человек лет двадцати пяти, утверждавший, что ему тридцать девять. Жулик и авантюрист, вероятно, работавший на кафедре препаратором, много — ассистентом, но ведь «профессор» звучит солиднее, нежели препаратор. Однако профессор узнал в Арехине шахматного маэстро, что говорило о широте интересов Авдея Михайловича Горностаева — так представился профессор.

Мало того, он тут же предложил Арехину сыграть партию-другую в шахматы.

Обычное дело, между прочим. Встретив хоть на крестинах, хоть на похоронах врача случайные знакомые