и ляпнул неприпечатанную багровую кляксу. Что ж, он и сам с удовольствием взглянет на ответ… Осталось только отдать письмо Дженарро.

Глава 27

Джулия вернулась в покои сама не своя. К чудовищному смятению примешивался панический страх наткнуться на тираниху или Доротею. И теперь она даже не могла сказать, какая именно встреча окажется неприятнее. Но внутри бурлило, будто яростно кипела в котле вода, выплевывая обжигающие капли. Джулия нервно вытирала об юбку взмокшие ладони. Забывая даже дышать, она добралась до дверей в свои покои, приоткрыла и юркнула в темную прихожую. Прислонилась спиной к закрытой створке. Неумолимо казалось, что тираниха все видела и все знает. Как и ее сын… Джулия даже вглядывалась в темноту, понимая, что не удивится, если Фацио Соврано вдруг окажется здесь и выступит из мрака. И куда тогда бежать?

Снова бросило в жар. Так, что заболели виски. Поцелуй… Джулия инстинктивно сжала кулаки, будто собралась драться. Поцелуй… Она с досадой понимала, что эта мысль не была неприятна. Совсем не была… Безликий бог будто насмехался над ней, наделив этого странного и страшного человека таким обличьем, таким голосом. Поддаться просто…а что потом? И как коварно звучала эта просьба после его же обвинений. Что тогда отличит ее от сестры? Джулия даже покачала головой: нет, она должна быть стократ осторожнее. Ни намека, ни малейшего сомнения в ее благонравии. Она не должна давать даже самого крошечного повода. И не даст. Фацио следил за ней, рассматривал, будто сквозь выгнутое стекло. Дворцовый лекарь однажды показывал такое им с сестрой, и они с восторгом разглядывали жирную волосатую гусеницу в черно-красных крапинах, которая будто увеличилась в несколько раз. Было видно каждую волосинку, каждую складочку, каждую крошечную ножку. И Соврано будто смотрел на нее саму сквозь такое стекло, как на эту гусеницу, замечая все мелочи. Только гусеница теперь непременно должна стать в его глазах прекрасной бабочкой. И никак иначе. Иначе эти обвинения станут всю жизнь тяготить. Задушат! Нельзя допустить ошибку. Они смотрят в четыре глаза: Фацио и его ужасная мамаша!

Да и как можно поддаться, когда совсем рядом, под этой самой крышей, бросала влажные взгляды эта бессовестная Доротея! Какой стыд! Фацио должен был выставить ее, едва Джулия переступила порог этого дома. Выставить совсем, а не переселить в другие комнаты. Что бы только сказала нянька Теофила! Джулия даже ясно представила, как побагровело бы ее и без того красное лицо, как пошло испариной. Нянька бы сказала, что это недопустимо. И очень дурно с его стороны. Впрямь дурно. И ведь он откуда-то знал, что Джулия все слышала. Значит, совсем не намерен с ней считаться... а это уже ужасно унизительно. И после такого требовать поцелуя! Джулия Ромазо — не какая-то там безродная Доротея, которая вешается на шею!

Огорчало то, что сама тираниха явно обо всем знала. Потакает сыну? Пусть так. Но эта совершенно глупая история с платьем была и ему неприятна. Что тогда? Доротея так влезла в доверие, что заставила мамашу плясать под свою дудку? Но что тогда значат сегодняшние слезы и эта пощечина? Тираниха назвала ее растяпой… И Доротея принимала этот гнев так, будто признавала за тиранихой такое право.

И все будто рассыпалось со звоном битого стекла. Ясно было одно: чтобы найти свое место в этом доме, надо было во всем разобраться. Хотя бы попробовать. Но как разобраться, когда никто с Джулией и говорить не хочет. Мать закатывает глаза и воротит нос, Доротея фыркает, как плешивая кошка. Кажется, в этом доме улыбается одна только Розабелла. Да и та прячет улыбку, будто боится, что ей влетит. Розабелла… Кажется, ей понравился Лапушка… Уж, конечно, чудесного Лапу и сравнить нельзя с этим кошмарным котом, с которым все так носятся!

Вдруг что-то промелькнуло в отдалении, будто заблестела голубоватая пыль, прочертив в темноте мгновенно тающую дорожку. Послышался вкрадчивый голос Альбы:

— Лапа! Лапушка! Иди же сюда, маленький гаденыш!

Осторожные шаги, спорый топот маленьких лапок. Грохот… Кажется, Альба на что-то наткнулась в темноте. Так отчего не запалить фонарь? В проходную комнату, в которую выходила дверь прихожей, сквозь незакрытые ставни пробирался скупой лунный свет. Джулия прокралась к проему, украшенному колоннами, заглянула. В серой мути отчетливо выделялся силуэт Альбы, уперевшей кулаки в крутые бока. Она казалась плоской тенью, будто кто-то искусно вырезал ее из черной бумаги.

— Выходи, поросенок! Сеньора вернется — что я ей скажу? Лапушка! Пойдем! Курятины дам!

Лапа лишь зашуршал где-то в отдалении. Альба навострилась, прислушиваясь, пригнулась, вытянула шею. Джулия и сама вдруг заметила голубоватое пятнышко, в котором отчетливо угадывались огромные чуткие ушки. Едва различимо, но этого хватило. Она шагнула в комнату:

— Маленький, иди же сюда!

Узнав голос, Лапа подскочил и тут же кинулся прямо на руки, на долю мгновения вновь оставив в темноте тающую голубоватую дорожку.

Альба едва не взвизгнула:

— Сеньора, вы ли?

— Я. Что здесь происходит? Что с Лапой?

Джулия инстинктивно гладила мягкую шерстку, и удивленно наблюдала, как под ее пальцами будто перекатывается голубое жемчужное сияние. Ровное, мягкое, слабое. Но в ночной темноте его просто невозможно было не заметить.

Она уставилась на Альбу:

— Что с ним? Запали фонарь, что ли!

— Погас фонарь, сеньора. Пока я за ним бегала. Уж и не знаю, что стряслось.

— Да что стряслось? Почему Лапушка светится? Почему убежал? Пойдем в комнату.

Альба молчала, только грозно сопела за спиной. Выдохнула, лишь закрыв дверь в освещенную свечами спальню:

— Блохи, может, разом его закусали? Вот он и взбеленился?

Джулия нахмурилась:

— Не говори глупостей. Никогда у Лапы блох не бывало. Не хуже меня знаешь. Говори, что было.

Лапа успокоился, привычно уткнулся носом в рукав. Джулия смотрела на него, но теперь не замечала ничего необычного. Лапушка был совсем таким же, как и всегда, с привычной сизой шерстью.

Альба растерянно пожала плечами:

— Не знаю, сеньора. Вы ушли, а он через какое-то время забеспокоился. Все носом поводил, принюхивался, присматривался. Ну, думаю, мыша где учуял. Но нет — все норовил в окно или на террасу. Я ставни позакрывала, а он мечется. Прислушивается, принюхивается. Шоркался, шоркался, а потом щель выискал, да и сквозанул в темноту. Насилу отыскала. Ладно, хоть из покоев не убежал. А, ну, проберется в подвал. Так мы его тут разве отыщем? В чужом-то доме! Может, вас искал?

Джулия какое-то время молчала, наконец, тоже