– Не сорви с меня одежду, – радостно крикнул я навстречу ветру, забыв на мгновение про выпускные экзамены и подстерегающую за ними пропасть.

У Штерненплатц мы свернули на Гербернгассе. К тротуару был припаркован фургон фирмы «Экспресс-стекло». Светофоры мигали желтым светом.

Минуту спустя мы остановились на Ратхаусплатц. Перед нами – ратуша, сзади – здание полиции. На площади яблоку негде было упасть. Люди размахивали транспарантами и плакатами. Весь город пришел протестовать против применения боевых снарядов в тунском гарнизоне – бледные студентки с серьезными лицами, беспокойные художники, несколько рыбаков в зеленых резиновых сапогах и с удочками, радикалисты с замаскированными лицами и пенсионеры с загорелыми, братья и сестры милосердия, крупные, тяжелые полицейские в гражданском, две субтильные туристки из Кореи, которые, очевидно, сели не в тот автобус и теперь фотографировали туземные обычаи вместо лебедей и пароходов на Тунском озере.

Из репродукторов раздался энергичный голос. Обладатель голоса качался на золотистой пластмассовой корове, держал в руке микрофон и орал в него главным образом: «Нет! Нет! Нет!»

Оккупировавшие площадь демонстранты переминались с ноги на ногу, болтали, прислонялись к ограждениям. За ограждениями стояли одетые в черное мужчины с рациями и полицейские в шлемах с забралами.

– Атмосфера что надо, – одобрила Венесуэла и стала разворачивать транспарант. Она уткнула в небо одну лыжу, а я другую. Простыня натянулась. «Stop the army» – огромными красными буквами. С черепашьей скоростью мы двинулись по площади. Юлиан с довольным видом шел вразвалку за Венесуэлой. Мы пробирались, протискивались через толпу к ратуше – не собираясь устраивать беспорядки, а с вполне кроткой целью, объединившей сегодня нас всех, – выступить за мир, в котором меньше поводов для страха. Меньше боеприпасов в Туне и, если уж на то пошло, меньше атомных боеголовок на Муруроа, и никто не бомбит Сараево. На самом деле ни в градо-, ни в космополитике я, конечно, ничего не смыслил. В Туне за политику и справедливость отвечала Венесуэла. Я же был из тех камикадзе, которые верят, что чуточку несправедливости только укрепляет хребет. Кроме Венесуэлы, среди моих знакомых не было никого, кто бы мог похвастаться тем, что забирался в знак протеста на градирню, а все сведения о политике я вычитывал в ежедневной тунской газете, прежде чем свернуть бумажную шляпу для Юлиана или зажечь камин. Пегги не ошиблась: я был жутко неразвитый. Меня вполне устраивало идти рядом с Венесуэлой, украдкой смотреть на нее и нести с ней беговые лыжи по площади.

– Я так изнервничалась, вы не представляете! – сказала Венесуэла. – За два месяца похудела на пять кило. Я, когда нервничаю, всегда худею. Треклятая армия! Надо же – стреляют по Аре! Знаете это место? Это вообще природоохранная зона, уже фиг знает сколько лет. Сразу за Кизеном. Река там, правда, не совсем в природном виде, русло зарегулировано, но это же не значит, что можно все взорвать к чертовой бабушке! Серых цапель, камыш, лягушачью икру… Но военные думают, что им все позволено. Возьмут пару пареньков, размалюют краской, засунут в крутой танк и ну гонять их по кругу, пока у бедняг крыша не поедет и они права от лева отличить не могут. Вот те и запустили снаряд поверх жилых домов прямо в Аре. Испортили рыбам купание. Может, поскандируем?

Кореянки осаждали пластиковую корову и фотографировали оседлавшего ее крикуна, который временно молчал. Двое радикалистов осыпали солдата отборнейшими бернскими ругательствами.

– Что-то в горле першит. Не могу громко кричать, – политически нейтрально сказал я.

Потом отправил Юлиана к палатке организационного комитета, и он вернулся с двумя бутылками конопляного пива.

– Устроили настоящий погром в заповеднике, – продолжала Венесуэла. – Я прям позеленела от злости, звонила этому контуженому, коменданту гарнизона. Ну и орала же я в трубку! И письма написала – в Швейцарское общество охраны природы и в Европейский суд по правам человека. Если я до сих пор не объявила вендетту, то только из уважения к ангелам

Господним. Да, теперь я уже убедилась – один-единственный танкист опаснее всех поддатых родичей Нойеншвандера вместе взятых. А это у тебя откуда?

В толкучке Венесуэла передвинулась ближе ко мне. Транспарант провис. Мы остановились, ожидая, когда можно будет двигаться дальше к ратуше.

– А, это? – Я взялся за значок с перечеркнутой сигаретой у себя на рубашке. – Ношу дома, чтобы разрядить обстановку. А то мать психует.

Обруганный солдат озадачил радикалистов потоком цитат из Конституции. Радикалисты принялись с видом профессионалов обстукивать бульгжники на мостовой. Полицейские стояли с каменными лицами, широко расставив ноги, и пропитывали потом свои гражданские костюмы. Я не видел всего, что происходит на площади, но старался замечать как можно больше на случай, если кто-нибудь (например, Пегги) спросит меня потом, правда ли я участвовал в демонстрации – знаменитой демонстрации со слезоточивым газом, и водометами, и получасовым обзором в новостях дня. Вот это был бы прогресс!

– Ты поступила смело, когда решила начать все заново, – сказал я, чтобы поддержать разговор.

Площадь кишела людьми. Иногда мне приходилось их толкать, когда меня толкали другие.

– Не нужно много смелости, чтобы найти себе место поспокойнее. Легче начать заново на детской площадке, чем подрывать мосты, – сухо сказала Венесуэла.

С полета на воздушном шаре прошло меньше года. Вероятно, еще сейчас бывали дни, когда она лежала одна на лугу у озера, дразнила лебедей вырванными травинками и ставила себя в тупик неудобными вопросами о жизни. Вопросами, которые я, конечно, отгонял подальше. Когда я был уверен, что Венесуэла в толкотне ничего не заметит, я нагнулся и поцеловал ее в плечо. Транспарант слегка затрепетал на теплом ветру, и мы продолжили ход.

Десять минут спустя мы достигли своей цели, оказавшись перед ограждением у ратуши лицом к лицу с полицейскими. Мы скатали транспарант, сели на мостовую (Венесуэла посередине, мы с Юлианом, как телохранители, по бокам), прислонились к ограждению и, символизируя собой непреклонность, стали пить конопляное пиво.

Внезапно в толпе показалась машина, со скоростью пешехода пробиравшаяся к ратуше – переливчатый кремовый «бентли» с белыми боковинами на шинах и раздвижной крышей.

Полицейские с рациями открыли заграждение и пропустили лимузин. Пришлось встать на цыпочки, чтобы видеть его поверх голов демонстрантов. Коренастый плешивый мужчина с дипломатом основательно захлопнул дверцу.

– Глава окружного управления, – констатировала Венесуэла.

Вот он, значит, отчим Йоханна. Всегда на высоте и в форме. Мне представилось, как он салютует бюсту своего прапрадедушки в безлюдном крыле виллы в Оберхофене, а потом, когда его никто не видит и не слышит, повизгивая, трет у себя между пальцев ног. Он торопливо зашел в ратушу.

– Ишь ты какой бука! Бу-бу! – сделала Венесуэла. – Но тачка у него что надо. Если хочешь знать… – Она прямо оторваться не могла от этого «бентли» – точнее, того, что можно было разглядеть между ног демонстрантов и прутьев заграждения. – Белые шины вообще отпад. – Она заметила мой удивленный взгляд. – Нет, я против наездов и выхлопных газов и… только… – Снова вытянула шею и закусила губы. – Я знаю, что ты на меня смотришь, Франц. – И потом, злясь на саму себя: – Ну да, черт возьми, у меня прямо мурашки по коже бегут от одного ее вида. – Она потерла себе нос. – Кстати, Франц, а ты умеешь обращаться с машиной?