Я вновь соскользнул на пол и попробовал представить, как выглядит со стороны то, что я нащупал. Фургон, накрытый брезентом и с задними дверями, заваленными чем-то тяжелым. Где можно поставить машину в таком виде, не опасаясь, что ее моментально обнаружат. В гараже? В сарае? Если я начну стучать в стенки кузова, услышит ли меня кто-нибудь?

Я забарабанил в борт фургона, но мои кулаки производили слабый шум, а больше стучать мне было нечем. Я довольно долго кричал в окно "Помогите'", но никто не пришел.

Чувствовалось, как сквозь отсутствующие окна в фургон проникает воздух: я ощущал его дуновение, сдвигая брезент. Опасность задохнуться мне не угрожала. Меня раздражало, что невозможно воспользоваться окнами. Они были слишком малы, чтобы вылезти через них – даже без брезента и той таинственной тяжести, державшей дверь. Мне не удалось бы протиснуть в отверстие даже голову, не говоря уж о плечах.

Я решил подкрепиться сыром и все обдумать. Сыр оказался неплохим.

Размышления навели на неприятные мысли о том, что на этот раз в моем распоряжении не было ни матраса, ни одеяла, ни подушки – и туалету тоже. Как не было романа в бумажной обложке, смены носков и мыла. Парусный отсек в сравнении с фургоном – отель "Хилтон", не иначе.

С другой стороны, отсидка в парусном отсеке в какой-то степени подготовила меня к заключению в этой более мрачной камере. Мне бы следовало испугаться больше, еще больше запаниковать и отчаяться, но, как ни странно, выходило наоборот. Все страхи давно остались позади. Помимо прочего, за четыре дня свободы я не удрал на Южный полюс, чтобы избежать повторного заточения. Я его боялся и постарался по мере сил уберечься; но я отдавал себе отчет, возвращаясь к нормальному образу жизни, что угроза угодить под замок вполне реальна.

По-видимому, причина первого похищения все еще не утратила актуальности. Я бежал до истечения положенного срока, и кому-то это очень не понравилось. Не понравилось настолько, что и дня не прошло после моего возвращения в Англию, как в коттедж послали группу захвата. Настолько, что меня рискнули похитить снова, хотя на сей раз полиция начнет расследование. По крайней мере, я на это надеялся.

Я ни капли не сомневался, что все еще нахожусь в Англии. Конечно, я не помнил, как меня везли из мотеля к месту нового заключения, но я твердо знал, что пролежал без сознания всего лишь час или два.

Воскресное утро. Меня никто не хватится. Дебби и Питер начнут недоумевать, куда я подевался, не раньше понедельника. Только во вторник полиция всерьез отнесется к моему исчезновению, если это вообще случится, несмотря на их заверения. Пройдет день или два прежде, чем кто-нибудь действительно возьмется за поиски, и у меня не было ни жены, ни родителей – близких, которые не дали бы свернуть расследование, если меня не найдут сразу.

Я с сожалением подумал о Джосси. Вероятно, девушка помогла бы мне, знай она меня чуточку дольше. Джосси со своими ясными глазами и дерзким языком.

В любом случае, при самом благоприятном прогнозе, будущее представлялось бесконечной вереницей тягостных, унылых, томительных дней.

Размышления о будущем были грубо прерваны возраставшей потребностью немедленно решить проблему, как избавиться от отработанной жидкости. Меня могли вынудить жить в консервной банке, но только не в мерзко воняющей консервной банке, если это зависело от меня.

Многие мудрые люди до меня уже отмечали, что нужда заставляет ум человека работать с поразительной изобретательностью. Я вынул ломтики сыра из одного плотного пластикового пакета, использовал его и опорожнил по частям в окно задней двери, отдергивая брезент как можно дальше. Не самый гигиеничный способ, но лучше, чем ничего.

После этого маленького развлечения я снова уселся на пол. Я по-прежнему страдал от холода, хотя полное окоченение – следствие травматического шока – прошло. Наверное, мне удалось бы согреться с помощью простейших упражнений, если бы избитое тело не выражало протест. Но малейшее движение отдавалось болью, и я сидел спокойно.

До сих пор меня занимало изучение обстановки; следующие несколько часов показали без прикрас масштабы моего одиночества.

Ни единый звук не проникал и внешнего мира. Если я задерживал свое собственное, едва различимое дыхание, то не слышал буквально ничего. Ни шума транспорта, ни рокот самолетов, ни ветра, ни скрипа, ни шороха. Ничего.

Света не было совсем. Воздух непрерывно поступал внутрь, проникая в щель между кузовом фургона и его брезентовым покровом, но вместе с воздухом не пробивался ни один луч света. Никакой разницы, широко открыты глаза или плотно закрыты.

Температура воздуха практически не менялась. Она оставалась стабильно низкой, чересчур низкой для нормального существования, что сводило на нет усилия моего тела акклиматизироваться. Мне сохранили брюки, нижнее белье, рубашку, спортивную куртку и носки, однако отобрали галстук, ремень и прочие отдельные мелкие принадлежности. Было воскресенье, третье апреля. Наверное, на воле ярко сияло весеннее солнце, но там, где находился я, было попросту очень холодно.

Люди читают в воскресных газетах отчеты о скачках на Большой Национальный. Нежатся в постелях, теплых и уютных. Встают и не спеша идут в паб. Вкушают горячую пищу, играют с детьми, решают не косить лужайку еще недельку. Миллионы людей проводят свой воскресный день.

Я угостил себя воскресным обедом из ломтиков сыра и с величайшей осторожностью попил воды из канистры. Наполненная, она была тяжелой, а я не мог позволить себе перевернуть ее. Довольно много воды натекло мне за шиворот, что навело меня на мысль использовать пакеты из-под сыра в качестве стаканов для питья.

После обеда я решил вздремнуть. По-новому уложив пакеты с сыром в сумке, я соорудил вполне приемлемую подушку и твердо вознамерился поспать, но заснуть мешал общий дискомфорт.

Ну тогда, подумал я, лежа на спине и уставившись в невидимый потолок, можно хотя бы разобраться в том, что удалось узнать за четыре дня свободы.

Первый из них не считается, поскольку я провел его на Менорке в хлопотах о возвращении домой. Таким образом, остаются два дня в конторе и один на скачках. Одну ночь я прятался в коттедже и одну крепко проспал в отеле "Глостер". Все это время я настойчиво искал объяснение случившемуся, и в результате обстоятельства моего нынешнего заключения разительно отличались от обстоятельств первого. Но тогда я был совершенно сбит с толку. Сейчас у меня родилась пара идей, по меньшей мере.

Текли часы. Лучше не стало.

Я посидел немного и снова улегся; все тело по-прежнему болело. Я утешил себя мыслью, что острая боль от ушибов, как правило, рано или поздно затихает, а не усиливается. Допустим, это был бы, например, аппендицит. Я слышал, что людям, которые отправлялись на Эверест или в другие места, лежавшие за пределами цивилизации, на всякий случай удаляли абсолютно здоровый аппендикс. В общем, я пожалел, что вспомнил об аппендиците. И о зубной боли.

У меня возникло ощущение, что наступил вечер, а потом и ночь.