К приготовлению ужина возвращаюсь еще более умиротворенной. Замечаю в мойке грязный стакан, в котором Дёма взбивал свой коктейль, и невымытый нож. На идеально чистой поверхности стеклянного стола растекается молочная лужица. Сделав вид, что мне нет дела до этого свинства, возвращаюсь к разделке мяса.

— Да уберу я, уберу! Сейчас выпью это дерьмо и вытру! — не выдержав моего молчания, начинает оправдываться Демид. — Я нечаянно ляпнул, когда переливал в стакан. Ну, что ты смотришь?

Опускаю взгляд, шарю под мойкой в поисках пакета с картошкой.

— Ты что, обижаешься?! — не сдается мой сын, а я тайком улыбаюсь. Вот, как выходит, стоит только лишь замолчать, как человек сам начинает что-то додумывать. И в принципе мысли сына движутся в верном направлении. — Говорю же, сейчас уберу!

Демид проходит мимо меня, хватает тряпку. Сначала вытирает со стола, после моет посуду. Хороший все-таки мальчик. Совестливый. Случайно сталкиваемся у холодильника.

— Осторожнее, мам!

Молчу, смотрю на него без всякого выражения. И хоть моей вины в нашем столкновении нет, раньше я бы улыбнулась и извинилась. А сейчас — молчу. Понимая, что прав Степан — когда извиняешься не по делу, извинения теряют свой изначально глубокий смысл. Может быть, и энергия слов истончается, если ими злоупотреблять? Надо будет спросить у Стёпы.

— Ну, ладно. Я сам виноват!

Еще бы. Молчу.

— Кухня тесная, не развернуться.

Молчу.

— Ну, извини, ма. Я же нечаянно тебя толкнул… Да что ты молчишь?! Чего нервы мне треплешь?

Прохожу мимо сына, ласково погладив его по щеке, и все же открываю злосчастный холодильник.

— Почисть картошки, мой нервный, привыкай к самостоятельной жизни.

— Эй, что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что ты взрослый парень, а значит, вполне можешь сам о себе позаботиться.

— Это как?

— Закинуть вещь в стиралку, убрать в доме, приготовить поесть…

— С чего бы мне это делать?

— А с чего это делаю я? Мы теперь на равных, Дёма. Я готова тебе помочь на первых порах, но, думаю, ты и сам понимаешь, что здесь я уже не останусь. Это ваша с Данилом квартира.

— Бред какой-то, — хмурится мой сын.

— Ну, хочешь, переезжай со мной? — я знаю, что Демид ни за что на это не согласится, но не могу не предложить сыну альтернативу.

— К твоему мужику? — скептически кривит губы Дёмка. — Ну, ты как скажешь!

Обтираю руки бумажным полотенцем, подхожу вплотную к сыну. Обнимаю его за пояс, вспоминая, как только за счет них и держалась.

— Он хороший, сынок. Он, правда, очень хороший. И если ты отбросишь свои собственнические чувства, то увидишь, какой счастливой я стала благодаря ему.

Дема закатывает глаза, но не отстраняется. Неловко похлопывает меня по плечу. Я медленно отступаю, и вдруг, кое-что вспомнив, интересуюсь у сына:

— Ты не в курсе, о чем со мной хотел поговорить Данил?

— О свадьбе. Этот придурок надумал жениться, — беззлобно фыркает сын. Я поднимаю брови:

— Серьезно?

— Ну, они вроде как долго встречаются, и все такое…

Ставя мясо в духовку, я все еще осмысливаю слова Демида. Нет, я конечно, рада за старшего, но, как и Дёма, не могу не думать о том, насколько молод Данил. Уж не слишком ли он торопится? И ведь я понимаю, что успешность брака зиждется отнюдь не на возрасте брачующихся… Но все равно довольно скептично отношусь к таким ранним союзам. Я не могу не думать о том, достаточно ли влюблен Данил, чтобы связывать себя этими узами? Не упустит ли он, как и я в свое время, нечто большее? Нечто бесценное?

Около семи мне звонит Тоня.

— Привет, Танюшка! Ты мне по делу нужна. Заезжала к тебе в цветочный, да что-то тебя не застала.

— Привет. Взяла выходной. Если хочешь, подтягивайся к ужину.

— Ну, давай, тогда, до скорого.

Мне не приходится долго гадать о том, что от меня понадобилось сестре мужа. Уже через полчаса, шумная и излишне разговорчивая, она вваливается в мою прихожую. Скольжу по ней внимательным взглядом, недоумевая, почему так долго боялась ей не угодить. Улыбаюсь и приглашаю в кухню.

— Я по поводу цветов для администрации, — заявляет она, доставая приборы.

— Да?

— Скоро ведь день города, администрация готовится вручать грамоты и медали… Человек на пятьдесят. Надо бы организовать букеты. Богатые, чтобы меру не стыдно было их в руки брать, но подешевле. В общем, все, как всегда. Только бюджет в этом году, — Тоня комично расширила глаза и покачало головой из стороны в сторону, — в общем… денег и нет толком.

Она говорит — я молчу. Мне понравилась эта тактика. Надо будет рассказать о ней Стёпе. Он посмеется. Разглядываю женщину, сидящую напротив, тонкие морщинки у губ, чуть глубже — в уголках глаз, перепаленные пергидролем локоны. Удивляюсь, что чуть было не остригла свои шикарные волосы после ее слов о том, что носить такие нынче не модно. И понимаю, с каким-то невообразимым облегчением понимаю, что отпустила от себя обиду. Уже не больно, я больше не ломаю голову над тем, почему Сашкины сестры меня не оценили, и не ищу причины в себе. Мне просто… все равно, почему так случилось. Это теперь не имеет значения. Это больше надо мною не властно.

— Ну, чего молчишь? Из-за денег? — Тоня пережевывает очередной кусочек мяса по-французски и нервно на меня поглядывает. — Да ладно, ладно… Найдем мы деньги! Ну, че молчишь? Ведь правда, с финансированием плохо дело… Но я найду, не дуйся.

А я не дуюсь. Я улыбаюсь. Молчанье — золото.

Не найдя в моем лице достойного собеседника, Тоня поспешно ретировалась. Я же приняла душ и, еще сама не зная, зачем, расстелила в спальне сложенную в несколько раз махровую простынь. Улыбнулась, вспомнив о том, как старательно Тоня делала вид, что не замечает расплывшегося на моей щеке синяка, и медленно опустилась на пол. То, что Степан далеко, никак не мешало мне предаться медитации самостоятельно. Я чувствую, что мне нужно, и не вижу причин, почему бы не сделать этого. Я стала удивительно чутко ощущать себя.

После довольно успешной медитации я уснула младенческим сном. Утром привлекла к приготовлению завтрака упирающегося Дёмку и поговорила по телефону с Данилом. Он обещал нанести нам визит вместе со своей избранницей сразу, как только все наладится. Думаю, он имел в виду время, когда с моего лица сойдут следы отцовской несдержанности. Неудобно было сыну демонстрировать невесте мать — жертву домашнего насилия, хотя мы уже были знакомы.

Я замерла с трубкой, приложенной к уху, вдруг с удивлением осознав, что для меня больше не являются тайной мотивы чужих поступков. Я вижу их… Невероятно!

— Мам? Ты уснула?

— Нет-нет, Данил. Конечно, приходите. Может быть, в пятницу? Я приготовлю что-нибудь вкусненькое.