работа всё время быть на виду? Вот и повадились немцы задерживаться у Николая Ростиславовича и рассматривать его помощниц. Доктор понимал, что ничего хорошего не будет, он хорошо помнил ещё по 1918 году, чем заканчиваются для госпитальных сестричек такие визиты, поэтому собрал в кулак всю брезгливость и ненависть и с непроницаемым лицом немедленно сходил в управу.

Глава управы, в изумлении от лейпцигских интонаций доселе молчаливого доктора, сославшегося на своего хорошего друга, полковника Ральфа Топфера, пообещал, что постарается сделать всё, что в его силах. Не знаю, было ли сделано внушение или нет, но, по крайней мере, полицаи перестали слоняться возле больнички. Но как спасти от ночных бед девочек, живших в отдельной хате на другом конце Топорова, Николай Ростиславович не придумал.

А было их пять девочек, помогавших Грушевскому лечить больных — топоровские Катя Соломенко, Лора Бойченко, да из соседней Торжевки — Тереза и Соня Павловские и Тася Завальская. Катя, Лора и Тася учились вместе в Университете на первом курсе факультета германских языков, потом собрались разными путями у Грушевского. Они учили латынь, говорили неплохо по-немецки, были старательны и трудолюбивы. Сначала к Грушевскому пришла Катя, потом Лорка, а позже уже упросили они старого доктора взять Терезу с сестричкой и Тасю — те не могли остаться в Торжевке, куда пришли эсэсовцы, а это было очень плохо.

Были девчонки внешне совершенно разные. Белокурая Катя, смешливая, что говорится, кровь с молоком, была заводилой. Рыжая Лариса, Лорка, та носила огонь на голове и в сердце, её прозрачные серо-голубые глаза, белая кожа и изумительная, гибкая фигура пересушивали рты топоровских парней. Много драк было из-за рыжей Лорки, веселушки и чёрта в юбке, но особенно никто из местных на честь Лорки не пытался посягнуть, прекрасно зная, что в родстве она с местными Добровскими. Тася была черноволоса и кареглаза; природная смуглость её кожи была почти африканской, а огонь, горевший в карих глазах, мог прожечь любое сердце, но слишком уж она была замкнута и молчалива. Тереза и Соня были малявками, подростками, хотя в душе ужасно протестовали против такой несправедливости.

Работа в больничке помогала хоть как-то кормить многочисленные семейства, сплошь стариков да малых детей. А дел было много. Прослышав о работе больницы, люди ехали аж из Белой Церкви и Житомира. Кто-то из старинных пациентов Николая Ростиславовича приезжал или приходил, кто как, из самого Киева. Иногда по ночам приходили лесные ребята-партизаны, но это были совсем уж тихие дела, о которые люди старательно молчали.

Лето 1942-го было особенно безрадостным.

Солнце каждый день чертило свой круг в раскалённой серо-голубой вышине, земля по ночам отдавала дневной жар, не принося облегчения ничему живому. Жара, жара, изнуряющая жара.

То было лето большого и решающего наступления. Огромная машина снабжения работала днём и ночью — наступавшие на Дон и Кавказ германские армии требовали свою пищу — железо, бензин и людей.

Но основные потоки зла текли мимо Топорова — нескончаемые составы шли через Усовку, а по шоссе на Киев шли караваны грузовиков и фур. Пыль поднималась до неба. Эту пыль хорошо было видно из Топорова, стоявшего в стороне от шоссе, за полями и узкой полосой леса.

Квартировавшие немцы, совсем молодые ребята, толпами съезжались к чистой, извилистой Толоке, загорали нагишом, стреляя друг в друга косточками черешни, брызгались, ныряли, веселились. Для господ офицеров были обустроены купальни — большие деревянные настилы, где был даже выстроен навес, красиво накрытый белоснежным парашютным шёлком, сюда приезжали купаться лётчики с Усовского аэродрома — транспортники и бомберы.

Но работала не только машина большого наступления, гнавшая припасы на фронт. В обратном направлении, такими же бесчисленными составами, шла пища для тысячелетнего рейха — железо, уголь, дерево, зерно, скот и работники, рабы или польстившиеся на обещания заробитчане.

Как малые струи сливаются в ручьи, а ручьи в реки, так и группки согнанных с окрестных деревень «работников» сбивались в большие отряды, отряды образовывали целые армии рабов в море людского безысходного, тихо воющего горя.

И боже упаси было попасть в это море — человек, как капля, — упасть — пропасть.

Когда поздним августовским вечером Лорка бесплотной тенью вошла в хату, где жили медсестрички, Тася и Катя сразу почувствовали неладное.

— Лора! Боже, Лора, что случилось!? Терезка! Воды!! — забегали девчонки. — Сонька! Неси давай! Да шевелись ты, тетеря!

Лора замотала головой, выхватила из рук Терезы кружку и, обливаясь, начала пить воду. Её руки были ледяные. Она медленно поставила кружку на стол и вдруг, согнувшись вдвое, обхватила голову руками и зарыдала.

— Господи, Лора! Лорочка! Та що трапилось? Что? Да говори ты? Хто? Нiмцi? Не бачите, вона майже непритомна! — кто кричал, а кто и шептал от страха.

— Ой, девочки! — прошептала Лорка. — Девочки мои, девочки!

И опять слёзы брызнули из её глаз.

— Слушай, Лорочка. Лорочка, да скажи ты, не пугай. Что случилось?! Да перестань ты! — Катя обняла её за плечи. — Тася! А ну, уведи этих, нечего им тут уши развешивать!

— Кого — «этих»?! — топнула ногой Соня. — Кого «этих»?! Мы не маленькие!

— Так, Соня. И ты, Тереза. А ну, марш на улицу, марш-марш! Погуляйте во дворе. И тише, чтобы Сергеевна не услышала. — Тася боялась, как бы старушка хозяйка, которую они все называли Сергеевной, не проснулась и не влезла со своим участием в разговор.

Вернувшись в комнатку, освещавшуюся лишь свечой, Тася увидела, что Лора что-то лихорадочно шепчет Кате. А Катя, прижав её к себе, плотно-плотно зажмурила глаза и закусила губу.

— А он и говорит: «Блядь. Сука, не придёте, всех в Нiметчину зразу».

— И что? А кто ещё был?

Тася взяла стул и подсела к подругам.

— Ой, Катюша, Ка-а-атя! — снова слёзы потекли из глаз Лоры. Она застонала и спрятала лицо на Катиной шее, обняв ту, как ребенок.

— Катя, — подала голос Тася. — Куда «придёте»? Кто что сказал?

— Подожди, Тася. Подожди. Видишь, какие дела…

— Да какие?!

— Не кричи, Тася. Не кричи. Сейчас… — Катя замолчала, баюкая прижавшуюся к груди Лору. — Сергея она встретила. Гавриловского. И Валентина. Всех их… — Катя говорила тихо, отрывисто, паузы в её речи ужасали Тасю больше, чем сами