— Господи, так нет же никого, только ушли все!

— Как ушли?! Кончится же он! Ах ты ж, история! А дохтур где?! А ну, бежи за дохтуром, дочка, поспешай. Скажи — кончится мельник. Очень мужики просят.

Жена мельника молча стояла рядом, спрятав пухлые руки под шаль, скучающе и несколько ревниво рассматривая рыжую Лорку, убогую наружность хаты, в которой была оборудована операционная, стёртое крыльцо и какие-то непонятные объявления на немецком.

Мужики что-то ещё галдели, но Лорка уже бежала со всех ног, намереваясь догнать ушедших. Мужики положили Белевского прямо на крыльце, сами стали рядом и закрутили самокрутки, тихонько беседуя и стараясь не коситься на мельничиху. Лорка добежала до поворота, увидела вдали чёрное пальто доктора и девчонок, его сопровождавших.

Ой, как же она закричала! Так кричала, что ушедшие бросились назад со всех ног. По окрестным дворам дурными голосами забрехали собаки. Девчонки бежали, придерживая платки, а сзади, налегая на трость, раскачивался и прихрамывал Николай Ростиславович.

Как только он подошёл, угрюмые мужики быстро встали рядом, снимая шапки и крестясь, будто на Спаса. Девчонки стояли в сторонке, испуганные, готовые броситься помогать доктору. А Николай Ростиславович сразу преобразился, будто помолодел. Он отогнал Лорку, вытиравшую холодный пот со лба тихо стонущего мельника, наклонился.

— Ты слышишь меня? Слышишь?

— Да…

— Что болит?

— Живот…

— Давно?

— Да…

Старый хирург одним движением смахнул с раздувшегося брюха старое покрывало. Мельник слабо и часто дышал, живот был слегка перекошен от напряжения.

— Ой, Николай Ростиславович, что с ним?!

— Так, помолчите, барышни. Сейчас…

Доктор быстрыми, точными и очень осторожными движениями стал прикасаться к очень горячему животу, определяя границы напряжения мышц, потом стал словно рисовать какие-то знаки на коже, что-то высчитывая и примериваясь.

Лорка сидела на корточках возле мельника и вытирала платком пот с его лица. Она с грустью и задумчивостью смотрела на искаженное от боли лицо Яна. Он был чрезвычайно, до серости, бледен, и ей казалось, что густая борода, усы, кустистые брови и чёрные локоны волос были будто приклеены к гипсовой маске. Он ей показался очень настоящим, большим, сильным и беспомощным.

Мельник, видимо, поверив в возможность спасения, приподнял было голову, но напрягшийся живот отозвался такой болью, что он айкнул и зачертыхался. Заострившиеся черты гневного лица лишь стали более выразительны, а ввалившиеся глаза нетерпеливо разглядывали собравшихся вокруг зрителей. Он опять почувствовал приближение мучительной рвоты, ему было больно, страшно и очень хотелось пить. Он искал выход своему стыду и, углядев Лору, в задумчивости разглядывавшую его распростёртое тело, мельник натурально взбесился.

— Ты, курва! Ты что на меня вылупилась, ведьма рыжая! Курва, трясця йи матери! От ведь курва бесстыжая!

— Я — курва?! — от неожиданности Лора выпрямилась, как от удара кнутом. — Я?! Да ты что себе позволяешь? Пшек сраный! Ах ты ж!

— Так, хватит! А ну, живо, живо его на стол! — скомандовал хирург. — Торопитесь. В любую секунду может быть поздно! Готовьте больного, Лариса Александровна!

— Хорошо, Николай Ростиславович! — проворчала нараспев Лорка, рассматривая бледное лицо мельника. Она прищурила глаза. — Я его… Я его очень приготовлю!..

С решительной усмешкой она скомандовала мужикам. Те перекрестились и, крякнув от натуги, подняли ношу. Стараясь не споткнуться о низенькие порожки, они внесли мельника в чистую операционную.

А Николай Ростиславович повернулся к мельничихе.

— Простите, я полагаю, вы — супруга?

— Ага, — отозвалась мельничиха, рассматривая его белоснежную бороду.

— Видите ли, уважаемая… Простите, как вас звать-величать?

— А?

— Как вас зовут?

— Мария.

— Очень хорошо. Мария, у нас очень мало времени. Я полагаю, я должен вас предупредить — операция рискованная, можно сказать, очень рискованная. Вы должны это понимать. Понадобится всё ваше мужество и терпение. Вы слушаете меня?

— Чё?

— Я хочу предупредить, что операция займет несколько часов.

— Ой, да не… У меня теля не поенное. Дохтор, а вы мне завтра всё расскажете, да?

— Простите, состояние вашего мужа…

— Ой, да нету у меня времени! Очень приятно, — мельничиха невольно передразнила интонации доктора, развернулась резко, взмахнув серой шалью, словно большая сова мягкими крыльями, и пошла к телеге, подрагивая чересчур полными боками.

— Всего хорошего, — только и оставалось пробормотать Николаю Ростиславовичу.

Он ещё какое-то мгновение, прищурившись, рассматривал удалявшуюся мельничиху, потом, что-то беззвучно шепча, резко развернулся и пошёл готовиться к операции…

— Таисия Терентьевна, эфир готов? — хирург в третий раз намыливал и внимательно рассматривал свои руки. Они совершенно не походили на руки хирурга или музыканта, как принято считать, напротив, кисти были небольшие, пальцы короткие.

— Да, Николай Ростиславович, всё готово. — Тася немного волновалась, она понимала, что операция будет сложная.

— Хорошо, скоро начнём. Попросите сделать больше горячей воды, — хирург замурлыкал какую-то песенку, настраиваясь. — Да, ещё, Таисия Терентьевна, пожалуйста, сходите в ледник и принесите, там увидите, на полочке слева от двери, внизу, белый ящичек.

— Хорошо. Белый?

— Да. Поторапливайтесь, только осторожнее, там, в бутылочках, — жизнь нашего больного.

Тася кивнула и без лишних разговоров побежала в ледник. А Грушевский уже стоял, обсушивая руки. Лора уже стояла возле шкафчика с эфиром, что-то там перебирала, чтобы отнести в операционную.

Николай Ростиславович, подняв руки, встал на пороге, привыкая к свету над операционным столом, который обеспечивали четыре большие керосиновые лампы.

Сначала старый хирург увидел совершенно безумные глаза мельника, смотрящего на него с мольбой и ужасом. Грушевский изумленно перевёл взгляд дальше… и увидел.

Дальше сознание пропускало увиденное кусками.

Чёрные вытаращенные глаза, залитые потом чёрные брови, чёрная борода на бледно-жёлтом лице.

Фиолетовые большие ступни с жёлтыми ногтями.

Серый вздутый живот.

Белые дрожащие руки, вцепившиеся в операционный стол.

Жёлтые колени.

Заросшие чёрным волосом бедра.

И в ярком свете ламп, невозможно и оскорбительно для глаза, вознёсся здоровенный, в лиловых жилах, член, который за раздувшуюся головку был накрепко притянут к центральной лампе белоснежным бинтом…

— Соблаговолите объяснить, что это всё значит?! — поинтересовался пришедший