не возвращаться, пока не найдет в камышах Толоки такую большую жабу, какую только сможет найти, а если жаба будет недостаточно большой, так чтобы и не думал возвращаться, и Петя полдня сидел в болоте и передушил половину топоровских жаб, пока не принес такую зверюгу, что от ужаса заскулили и спрятались дворовые собаки, и они с Петей и с жабой в ведёрке выслеживали Тасю возле колодца целую неделю, и Вася, как на фронте, в темноте, по-пластунски проскользнул, положил жабу в Тасино ведро, и что перед тем тётка Христина, как бы случайно, встретила бабку Терезу Завальскую, да заморочила той голову рассказами о жабах, заклятьях и знамениях, и потом рассказала прибежавшей Тоне, что избавиться от заклятья можно, только выбросив жабу на перекрестье дорог у кладбища, что если что услышат голос какой, так тому и быть, значит, судьба такая, и сидели Вася с Петей в темноте, в траве у кладбища, и всё случилось, как и было спланировано старшими, и гудели и рычали они за ту проклятущую жабу, и видели, как с писком убегали Тоня и Тася. И что потом, после того, как всё благополучно закончилось свадьбой, намертво молчали о том предприятии, и что он тайком от Таси ходил в Липовку и копал колодец, погреб, крыл крышу и чинил всё в хозяйстве старой бабки Христины, известной всей округе своими невероятными делами.

Да и как он мог по-другому поступить?

Ведь он любил Христину — свою двоюродную бабушку…

Глава 9

Мельник и курва

Конечно, эту главу было бы правильнее назвать «Мельник, курва и черти». Черти — это интересно. Это то, что существует за гранью веры и неверия и так приятно щекочет любопытство. Но я подумал, что расписывать всю бесовщину, которая так занимала умы нескольких поколений топоровцев, будет нечестно по отношению к героям.

Возможно, мне не захочется с ними расставаться. Как в детстве, когда разлуки коротки, а встречи так радостны…

Детство я провёл у бабушки Таси в Топорове. И очень любил время ранней клубники. Я тогда удирал на огород и, думая, что меня никто не видит, осторожно поднимал нежные листья, с которых стекали быстрые, крупные капли росы. Я высматривал, не зарозовели ли бочки у твёрдых зеленоватых или уже кремовых, согретых солнцем ягод. И не найдя хоть сколь-нибудь поспевшие ягоды, разочарованно возвращался домой. Я сначала шёл медленно, всем видом выражая безразличие, но потом ветер шевелил волосы на затылке, и, привычно айкнув от накатывавшего страха, я припускал бегом.

Я боялся бабу Грибаниху.

Конечно, я надеялся, что Грибанихи, которая живёт в трубе старой котельной на краю Топорова, на свете не было и нет, но в свои пять лет был так впечатлён бабушкиной сказкой о том, что Грибаниха забирает заблудившихся детей в высоченную трубу котельни, что всякий раз, когда тайком ходил на огород, невольно озирался — не летит ли баба в стучащей ступе…

Только много позже я узнал, что бабушка Тася ничего особенно не сочинила, просто она переиначила для любимого внука кусочек из старой легенды о чертях, поселившихся после войны на восточной окраине Топорова.

А я запомнил.

* * *

Всем известен удивительный бальзамический линимент доктора Грушевского. В наше время даже маленькие дети, которые, как известно, боятся полезных, но жгучих или вонючих мазей, с удовольствием подставляют шеи, спины и лодыжки для того, чтобы им помазали места ушибов или растяжений ароматной мазью, так живо напоминающей цветущий сад, мёдом сочащийся луг и всё великолепие нашей природы в полном цвету.

Доктор Грушевский, молодой петербургский хирург ещё старой выучки, прославился тем, что в перерывах между сложнейшими операциями очень удачно оказывал особо деликатные услуги одной особе, занимавшей важное положение в главной фамилии государства Российского, — о том любили рассказывать анекдоты в утончённых салонах имперской столицы.

Поговаривали, что Николай Ростиславович сознательно погубил блестящую карьеру из-за невозможной по своей наглости любви. Актрисы Императорского театра сходили по нему с ума, его поджарую фигуру можно было встретить в удивительных местах на Итальянской и возле Павловского замка, но сплетни о продаже души дьяволу и прочей спиритической чертовщине лучше всё-таки списать на кокаиновые психозы рассказчиков.

Позже, после прихода большевиков к власти, любое упоминание о таких делах означало пулю в лоб — на всякий случай. Поэтому Николай Ростиславович, не успевший в лихие времена добраться до Крыма, пешком дошёл до Чернигова, откуда двинулся со всей роднёй в Киев. Там, ведомый не иначе как влюблённой в него судьбой, он сшивал и собирал порубанных и подстреленных петлюровцев, махновцев, германцев и красных, сменявших друг друга в Киеве, словно в калейдоскопе. Если петлюровцы обещали просто содрать с живого кожу, махновцы — разодрать лошадьми, а красные — шлёпнуть по всей строгости во имя мировой революции, то германцы предлагали Грушевскому переехать в Лейпциг и открыть там клинику.

Но Николай Ростиславович, веривший, что взбесившийся род людской всё-таки когда-нибудь вспомнит о чём-либо кроме смертоубийства, лечил, старался, работал, как чародей, заслужил уважение всех спасённых, поэтому счёл разумным скрыться из Киева и перебраться в Топоров.

Он не имел детей, но был окружён тремя сестрицами и многочисленными племянниками, которых собрал из всех городов, готовых вот-вот взорваться огнём взаимного людского истребления. В Топорове Грушевский открыл маленькую больницу стоявшую недалеко от бывшего панского поместья, и мудро рассчитывал, что здесь его не настигнет цепкая лапа обезумевшей судьбы.

Жители окрестных сёл молились на непонятно откуда взявшегося доктора, который с шутками и прибаутками, характерными для декадентствующей медицинской братии Петербурга, делал сложные операции практически на честном слове. Крестьяне рассудили, что Грушевский имеет резоны не ехать в Киев, поэтому признали в нём своего, шли к нему со всеми болячками, явными и мнимыми, хотя и побаивались свирепости «дохтура» в отношении чистоты.

До сих пор рассказывают случай, когда к Грушевскому пришла из Липовки баба, мучаясь, охая, проклиная «в трясця йи матери» воспалённое ухо, болезненное до невозможности. Николай Ростиславович меланхолически посмотрел за окно на улицу, где падал лёгкий снежок (заканчивался ноябрь), посмотрел на грязные, в навозе, босые ноги бабы и вежливо осведомился, где же мадам оставила её обувь. Мадам что-то буркнула вроде: «нема чого гарни черевики