Нури выключила компьютер, вышла, не гася света, из комнаты и спустилась по крутой лестнице на первый этаж в гостиную. Скоро должен приехать Аскольд, уставший и голодный. Нужно приготовить ему ужин, встретить, как подобает верной жене, накормить, выслушать терпеливо и участливо все его жалобы и негодования на работу, на судьбу, на жизнь, сложившуюся не так, ответить, успокоить, согреть, уложить спать … и только потом вновь вернуться к своим мыслям, к себе, всегда оставляемой на потом…

Странно… Нури поймала себя на мысли, что думает сейчас об Аскольде, как о чём-то устоявшемся, незыблемом, Богом данном раз и навсегда, не имеющем никакого отношения к тем письмам из компьютера. Будто автор их и тот, что должен вскоре приехать – два совершенно различных человека. Один её…, а другой вовсе посторонний. Но отчего же тогда так болит и ноет сердце? Отчего так тревожно, неспокойно и тягостно душе, будто сдавили её тисками и сжимают, сжимают холодные ржавые железяки, не позволяя ни вздохнуть, ни всхлипнуть? Отчего даже слёзы, волной накатившие вдруг на глаза, никак не могут пролиться и остудить, хоть немного успокоить сердце?

А Аскольд… да что Аскольд? Он всегда был немного ловеласом и бабником. Не то чтобы к каждой юбке пристёжкой и в каждой дырке затычкой, но женская красота и обаяние притягивали его, как уличного бродячего пса запах свежей краковской колбасы. Нури понимала, чувствовала безошибочно проницательным женским нутром, что это его влечение – не животный инстинкт самца. Богатов будто искал что-то волшебное, сверхъестественное, фантастическое в Женщине, то чего возможно нет, и не было в ней самой. Искал упрямо, дотошно, познавательно, сам не ведая пока, что именно хочет найти, оттого пробовал, надкусывал, смаковал каждую «конфетку», будто сомелье новый бокал вина, предвкушая совершенный букет с послевкусием. Распробовав, проглатывал разочарованно и, не найдя искомого, шёл дальше, неизменно оставаясь с ней, с Нури. Значит, она лучше их всех. Значит, она самая-самая! И это утешало, как-то сглаживало обиду. А может, и нет ничего такого, не существует в природе, и все аскольдовы поиски – лишь его безумная тяга к идеалу. Они часто ссорились по этому поводу, ссорились всерьёз, до скандала, до слёз, и Нури неизменно ему всё прощала, успокоенная, в конце концов, его всегдашним возвращением к ней. Даже не возвращением, поскольку Богатов никуда не уходил, а такой вот своеобразной аскольдовой верностью. Но знала, предчувствовала, что рано или поздно он таки может найти, и тогда… Неужели это случилось теперь?!

Она вышла на улицу, в сад подышать свежим, сырым ноябрьским воздухом, покурить и немного успокоиться, унять бешеный хаос мыслей, как-то упорядочить их, выстроить в удобоваримую, понятную версию. Фонарь у калитки светил ярким жёлтым светом, притягивая, приманивая, будто мотылька на причудливый танец пламени свечи. Нури встала под «лейку» фонаря, словно под горячий, очищающий дождик душа. Такая согревающая влага всегда помогала ей, как-то успокаивала, приводила чувства и мысли в гармонию, очищала мозг и освобождала сердце от навязчивого психоза. Вот и сейчас она, мысленно сбросив с себя всю одежду, словно голая Даная, открытая божественному свечению, подставила восприимчивое тело под мягко льющиеся струи. Только на этот раз не воды, а света. Но то ли источник был слишком слаб, то ли перетянутые струны нервов разыгрались вдруг не на шутку, то ли осенняя морось мешала расслабиться, слиться в единое течение с монотонно и размеренно льющейся сверху лучистой энергией, а только боль никак не унималась, не ослабевала даже. Нури закурила и выпустила с силой наперекор потоку струю густого табачного дыма, будто выказывая тем самым своё неудовольствие и обиду фонарю.

С неба безумно светила луна. Она почти беспрепятственно просвечивала голые верхушки деревьев и контролировала подвластный ей в это время суток участок земли похлеще и основательнее, чем какой-то зарвавшийся выскочка фонарь. Нури пошла на луну, в лес. Она не боялась заблудиться, ей хорошо была известна эта местность вблизи дома, где летом и ранней осенью ей часто приходилось собирать грибы и ягоды для общего стола. Сейчас нужно было просто остаться наедине с луной и лесом, чтобы в ночной тиши подумать, собраться с мыслями и понять, как вести себя дальше. Отойдя от дома шагов на пятьдесят, Нури оглянулась, увидела ясно читаемый сквозь голый лес свет фонаря, как маяк, всегда возвращающий неприкаянный парусник в тихую гавань, и предалась своим думам.

Тогда, десять лет назад Аскольд вытащил её с лодочной станции, из дома, где образовывалась, налаживалась её возможная семья. Пусть не настоящая, придуманная ею, основанная лишь на боязни одиночества, никомуненужности,… но всё-таки возможная. Он буквально вырвал её с присущим ему нахрапом, как когда-то, давным-давно, в прошлой, кажется, чужой жизни украл из почти реальной семьи от почти настоящего, всамделишного мужа. И она снова пошла за ним безропотно, послушно, с любовью. Зачем? Чтобы теперь опять потерять его?

Богатов увёл её в пустоту. Нужно было снова искать жильё, работу, средства к существованию. И всё нашлось, как-то чудесно, волшебно, каким-то непредсказуемым образом. Похоже, их вела, помогала им какая-то действительная аскольдовская удача, счастливая судьба, никогда не оставляющая его, хоть и не возносящая до небесного благополучия, но всегда охраняющая от краха, от полного и безоговорочного падения. Они поднимались на ноги постепенно, медленно, шаг за шагом, всё более обретая вес, уверенность в завтрашнем дне, своё место в жёстком, порой жестоком мире. И всё это время Аскольд был иным, не похожим на прежнего, каким его знала, помнила и любила Нури. Никаких особых фантазий и безумных проектов, никаких шатаний от одной сумасшедшей идеи к другой, ничего такого, что отличало, всегда выделяло Богатова из общей массы окружающих его людей. Он даже как бы старался, сам стремился слиться с этой массой, спрятаться, схорониться в ней, как медведь в зимней берлоге от всего мира, от себя самого. Аскольд работал, трудился настойчиво и упрямо, воссоздавал их замкнутый семейный мир, в котором всё было подчинено одной единственной идее, одной фантазии, одному сумасшедшему «хочу» – выжить. И она работала, вносила свою немалую лепту в строительство их общего дома, часто даже более весомую и основательную, чем аскольдовская. Его это обстоятельство, похоже, не огорчало, не задевало, как большинство мужчин, вклад которых в общую семейную копилку уступал жёниному. Но и вдохновения не приносило. Аскольд стал ровным, психологически уравновешенным трудягой, обычным человеком, вся радость которого заключалась в осуществлении маленьких естественных потребностей – сытно поесть, спокойно поспать, дожить до выходного, чтобы отдохнуть за просмотром телевизора и просто поваляться на диване. Жизнь налаживалась, но чем дальше, чем ладней она становилась в общесоциальном значении этого понятия, тем меньше она радовала Нури. Ведь её Аскольд всё отдалённее напоминал того сумасшедшего фантазёра, в которого она когда-то влюбилась без памяти, за которым пошла, очертя голову, через тернии к звёздам. И который теперь всё более походил на серую, ничем не примечательную личность. Да и личность ли?

Нури стала потихоньку, ненавязчиво, как-то исподволь заговаривать с Богатовым об искусстве, о творчестве, о литературе и живописи. Но он только отшучивался, явно демонстрируя своё нежелание развивать эту тему. Да и зачем? Крыша над головой есть, хлеба с маслом в достатке, одеты и обуты, слава Богу, не хуже других, автомобиль в кредит взяли… Чего ещё нужно-то? Вот подкопят деньжат, новый холодильник прикупят – большой, импортный, не чета их старому «Минску».