А потом читал ей вслух свеженькую, только что из-под пера главу. Сначала робко, неуверенно, как бы стесняясь своих, может быть, слишком вольных и самонадеянных попыток реанимировать умершего десять лет назад писателя. Они подолгу и подробно обсуждали прочитанное, часто спорили о резанувших слух Нури моментах. Аскольд не сдавался, всегда с жаром и ревностью отстаивал, защищал свою позицию, будто незначительный изъян, неприглядное родимое пятнышко на теле собственного ребёнка. Обижался, даже сердился, но всякий раз, спустя какое-то время, Нурсина замечала необходимые исправления в тексте и радовалась, искренне гордилась мужем, его объективностью и способностью переступить через себя во имя истины. И с нетерпением каждый вечер ждала следующую главу или хоть часть главы, но непременно новую, подтверждающую движение вперёд и неуклонное возрождение её Аскольда, каким она его знала, всегда помнила и любила.

Через месяц на стол легла отпечатанная на принтере первая после десятилетнего перерыва повесть, может быть, не вполне зрелая, слегка наивная, но определённо говорящая о явлении нового яркого писателя со своим индивидуальным почерком и уникальным видением мира. В этой победе Нури без ложной скромности видела и свою немалую заслугу, свой вклад, свою победу. И это было так. Богатов никогда, даже через много лет, будучи уже известным литератором, не отрицал, но утверждал во всеуслышание, что именно Нурсина родила и выпестовала его как писателя, первая, даже единственная, поверившая в него, много раньше, чем он сам. Спустя какое-то время была написана ещё одна повесть, совершенно иная, зрелая, подчёркивающая редкий талант Аскольда, его тонкое знание человеческой души, уникальный красочный литературный язык, артистичное владение словом и вместе с тем бережное, любовное отношение к нему. Потом родился цикл рассказов, и состоялись первые публикации в литературных журналах, принесшие пусть небольшие, но первые реальные гонорары. Аскольд радовался как ребёнок, сиял и пел глазами первую весеннюю песнь жаворонка, влетев однажды в их комнату и держа в руках свеженький, ещё пахнущий типографской краской номер журнала с его рассказом. Радовалась и Нури, скакала, прыгала, кружилась по комнате, целуя журнал, каждую его страничку с буковками знакомого, родного текста. Если бы кто мог со стороны видеть этих двух людей, то наверняка бы подумал, что они оба, одновременно сошли с ума. А они просто были счастливы. И не беспричинно.

Первый, достаточно весомый литературный багаж, необходимый, чтобы позволить писателю заявить миру, что он есть, он существует, был создан. Аскольд со свойственным ему нахрапом торопил жизнь – предстояло сделать следующий серьёзный шаг по пути восхождения на литературный Олимп. И он решился на него – Богатов принялся за большой роман.

Судьбы людей складываются неодинаково. Кому-то жизнь даётся с трудом, каждый шаг, каждое начинание сталкивается с препятствиями, порой непреодолимыми, тяжкими. Человек будто зарабатывает в поте лица своё право на успех. И успех тогда не видится ему чистым успехом, но вполне заслуженным, выстраданным результатом неимоверных усилий. Часто в таких случаях человек забывает о Боге, приписывая все победы исключительно себе. Другим же почему-то приходит всё и сразу, как волна, как удача, прилетевшая на крыльях шального попутного ветра. Стоит только взяться, захотеть всем безумным, ничем не оправданным хотением, и всё получается, как по волшебству, словно по высшей воле, ведущей, направляющей, дающей по Своему человеколюбию и благости. Не стоит обольщаться эдакой «дармовщинкой», тем более не нужно завидовать такой удачливости, неоправданной везучести. Так будет не всегда. Это только аванс, задаток для восприимчивой, легко ранимой души с целью её укрепления, вооружения верою. Его предстоит ещё отрабатывать, необходимо отпахать в поте лица своего, чтобы доказать Дающему и в первую очередь самому себе, что всё не зря, что аз есмь и аз достоин.

Так случилось и с Аскольдом. После двух неимоверно плодотворных лет, когда появились первые публикации, когда имя Богатова засветилось в пока ещё узких литературных кругах, когда накопилось достаточно материала на первую книгу – сборник повестей и рассказов, когда написаны были первые главы будущего романа, рог изобилия, дающий вдохновение и страсть, и веру в себя, вдруг неожиданно закрылся. Наступил затяжной, подавляющий волю, депрессивный кризис. Это произошло так внезапно, настолько нежданно-негаданно, что Аскольд долго ещё никак не мог понять, что же всё-таки случилось. Он часами, иногда по целым дням сидел за компьютером, тупо смотрел в холодный экран монитора, напрягал извилины, носился лермонтовским Демоном по некогда живым и плодовитым просторам своей фантазии…, но не мог вымучить ни строчки.

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой;

Тex дней, когда в жилище света

Блистал он, чистый херувим,

Когда бегущая комета

Улыбкой ласковой привета

Любила поменяться с ним,

Когда сквозь вечные туманы,

Познанья жадный, он следил

Кочующие караваны

В пространстве брошенных светил;

Когда он верил и любил,

Счастливый первенец творенья!

Не знал ни злобы, ни сомненья.

И не грозил уму его

Веков бесплодных ряд унылый…

И много, много… и всего

Припомнить не имел он силы![36]

Вдобавок ко всему он лишился работы, а литературные гонорары, и без того копеечные, также иссякли. Издатели журналов просто перестали его печатать, мотивируя тем, что есть у них и другие авторы, а формат издания вовсе не резиновый. Найти работу оказалось делом не простым. Кому нужен сорокапятилетний литератор без дипломов, без необходимого опыта по искомой профессии да ещё слишком умный и амбициозный для исполнителя среднего, а то и ниже среднего звена? Сидеть на Нюриной шее Аскольд не хотел и не мог, тем более что она, хоть и не высказывала вслух неудовольствия, но не могла скрыть своей усталости от постоянного безденежья, заношенности одежды, отсутствия элементарных женских надобностей, таких как целые колготки, свежие, не застиранные до дыр трусики и хоть какая-нибудь косметика. И всё это при наличии здорового, не старого ещё мужика в доме, который не пишет, не работает, а только всё думает да молчит. Эх, если бы хоть писал…

Как-то Аскольд, копаясь в своих старых бумагах, наткнулся на маленькую визитку, подаренную ему одним случайным знакомым, вагонным попутчиком ещё при возвращении из монастыря. Особо не рассчитывая на успех, он позвонил, напомнил тот восьмилетней давности день, проведённый ими в купе поезда, был приглашён для встречи и разговора. К большому удивлению Богатова человек тот не забыл его, часто вспоминал, даже рассказывал иногда своим близким о той поездке, о том дне, о странном монахе, произведшем тогда на него какое-то особое впечатление. И Аскольд обрёл работу, не грязную, не требующую специфического образования, но достаточно хорошо оплачиваемую – персональный водитель известного адвоката, директора и владельца крупной адвокатской конторы. И – что немаловажно – он мог заниматься литературой, когда шефу не нужно было никуда ехать. Шеф даже выделил ему маленький уютный кабинетик с письменным столом и мягким удобным креслом. Жизнь снова налаживалась и вновь по «вине» не дремлющей, никогда не оставляющей насовсем, какой-то странной богатовской удачи.