На подоконнике лежала оставленная ею днём книга. То была любимая книга Нюры, сборник повестей и рассказов «Нецелованный странник»[39]– первая изданная по возвращению из монастыря книга Аскольда. Она читала-перечитывала её много раз. Ещё бы, ведь это издание Богатов посвятил ей, Нюре. Точнее не всё, но самую главную повесть, давшую название всему сборнику. В самом начале произведения, непосредственно перед текстом Аскольд вывел эпиграфом:

«Моей жене, самому чудному, доброму, милому,

любимому и любящему Человеку посвящается».

И это было не случайное посвящение. Богатов писал «Странника» буквально на её глазах, прочитывая ей вслух новые строки каждый божий день. Нури редактировала, правила текст, они обсуждали вместе каждый абзац, каждую строчку, переживая за героев, вживаясь в их судьбы, проживая с ними их жизни. Когда сборник был издан, они праздновали это событие как их общий триумф, их совместную победу. Хотя, конечно, приоритет, безусловно, оставался за Аскольдом, его единоличное авторство Нурсина нисколько не оспаривала и даже не подвергала никакому сомнению. На презентации книги Богатов один купался в славе, принимал поздравления и цветы, раздавал автографы, в то время как Нури скромно и незаметно разносила гостям шампанское с фруктами. И радовалась этой своей роли искренне, от души, не претендуя на большее. Она вообще не любила светиться, предпочитая оставаться в тени Аскольда. Так ей было покойнее и увереннее за его плечами.

И вот теперь он называет женой другую, а значит и перепосвящает книгу, её любимого «Странника» другой. Пережить такое и остаться прежней доверчивой Нюрой оказалось не под силу. Да и кто бы смог, какая женщина?

Нурсина снова подошла к бару, достала коньяк и сделала ещё один большой глоток обжигающей влаги. Ей было сейчас откровенно хреново, её душило бессилие, как всего час тому назад там, в чужом безнадёжном лесу. Её мучила, буквально убивала невозможность понять, определиться с извечными русскими вопросами – «Кто виноват?» и «Что делать?». Как вести себя, когда на карту поставлено всё – жизнь, судьба, любовь? Нури вышла на середину комнаты и остановилась, замерла в ступоре, будто умерла душой, оставаясь в этом мире лишь резиновой бесчувственной куклой. В таком положении, в этом состоянии застал её неожиданно вернувшийся Аскольд.

Он был уставший, измученный, а вместе с тем какой-то напряжённый, будто ожидающий неизбежной, но вовсе не своевременной в этот час бури. Богатов всегда предчувствовал крутые повороты судьбы – это было ещё одним поразительным качеством его неординарной личности – и как хороший, опытный водитель невольно притормаживал, сдерживал неудержимый бег летящего вперёд транспортного средства…, как на трассе, так и в жизни. Поэтому он тоже остановился, тоже замер на пороге полутёмной прихожей и тихо наблюдал за Нюрой из своего кажущегося укрытия.

Она выскочила из ступора словно из ледяного потока горной реки в жаркий июльский полдень, точно юная голая купальщица из-под прицельного обстрела горячих глаз в ближних зарослях кустарника. Вырвалась, только определив утончённым обонянием самки его запах, только почуяв безошибочным женским чутьём его присутствие рядом. Конечно, она ничего не сказала ему, следуя природному женскому инстинкту, принялась спешно греть ужин и накрывать на стол. Молчал и Аскольд, не желая опережать естественный ход событий, но был готов к неприятному разговору. Во время ужина она смотрела на жадно поедающего её стряпню мужчину и тихо радовалась – хоть в кулинарно-гастрономическом смысле Богатов всё ещё не потерял вкус и расположение к ней. А это уже многое, ведь путь к сердцу мужчины всегда лежит через желудок, что бы там ни говорили, как бы ни спорили романтики с физиологами о том, что располагается у него чуть повыше и чуть пониже. Нури встала спешно из-за стола, будто припомнила вдруг нечто важное, отошла к бару, а вернувшись назад, налила в большой пузатый бокал на два пальца коньяку. По комнате поплыли ароматные волны пахучего алкоголя.

– Это откуда? – испугался Аскольд, зная изысканные и дорогостоящие пристрастия Петра Андреевича. Но увидав обычную киновскую[40]бутылку, успокоился. Вероятно, этот коньяк держали тут для каких-нибудь кондитерских целей, а вовсе не для застолья. Завтра Богатов ещё до приезда хозяев слетает в город и привезёт из ближайшего магазина точно такую же бутылку взамен этой. А пока можно расслабиться. И он расслабился.

Уже через полчаса Аскольд, насытившись, согревшись у камина и слегка захмелев от крепкого алкоголя, рассказывал Нури о перипетиях прошедшей недели, ведь именно столько они не виделись со дня последнего его приезда на дачу. Он говорил с негодованием и нескрываемым раздражением о нескончаемых пробках, ставших уже визитной карточкой обезумевшей в своей суете Москвы, о постоянном хамстве столичных водителей, трактуемом большинством из них как доблесть, как умение не только управлять автомобилем, но и вообще жить. Особо доставалось гаишникам, вся деятельность которых, похоже, свелась в последние годы к наглым разбойничьим поборам с автомобилистов и созданию всё тех же пробок через перекрытие улиц в угоду проезжающим туда-сюда кремлёвским прыщам. Последних же Богатов не щадил вовсе.

– Эта страна не для жизни! – говорил он, отпивая из пузатого бокала. – В ней невозможно жить нормальным людям с мозгами, сердцем и совестью. Это не страна вообще, а огромное, на одну шестую часть суши, сплошное местоимение, где одни, хихикая в подушку, имеют других, а те в свою очередь вожделенно снимают штаны да ещё обижаются, надувая губки, когда их почему-то обходят царственной похотью. Куда делась Россия? То пугало из неё сделали, а теперь и вовсе карикатуру, посмешище для всего мира. Стыдно-то как… и обидно до слёз… Валить нужно отсюда…

Нюра слушала, молча, и поражалась. С болью и страхом смотрела она на перемены, произошедшие с её мужем буквально за последние два-три года и преобразившие его до неузнаваемости: доброта и отзывчивость вдруг уступили место злобности и раздражению, общительность и радушие – замкнутой отчуждённости, шутливая весёлость нрава – злорадному сарказму. Не то чтобы эти качества завладели душой Богатова совершенно. Когда он писал, то был прежним – весёлым, восприимчивым к маленьким радостям фантазёром. Но в другие часы в основном молчал, думал, оградившись от целого мира глухой непроницаемой стеной. И таких часов становилось в их жизни всё больше и больше. Совсем иным она знала его когда-то…

Однажды, ещё в прошлой, домонастырской жизни Аскольд подарил ей котёнка – маленький, тёплый, беспрерывно что-то урчащий на своём детско-котячьем языке, пушистый комочек дымчатой масти. Он был настолько хорош, так сильно выделялся из копошащейся в коробке массы своих братьев и сестёр, что Богатов, не задумываясь, высыпал за него все деньги,… всё что у него было на тот момент карманах. Продавец в огромной клетчатой кепке на вороной бедовой голове взвесил в правой ладони груду «железа», сжал левой изрядно потрёпанные, скомканные «бумажки», посмотрел испытующе в синие глаза покупателя и отдал живой товар, не торгуясь.