– …Но вы можете называть меня Крис.

– О, нет, – в своем нелепом кокетстве Бабетта былапросто неподражаема. – Кристобаль мне нравится куда больше. Вы заглянетеко мне еще как-нибудь, Кристобаль?

– Да. Конечно.

– Одинокий романтичный испанец в Париже… Начинающийписатель. Он просто нуждается в дружеской поддержке…

Дружеская поддержка, надо же!

– Я загляну.

Бедная Бабетта, ты даже не представляешь себе, как скоро этопроизойдет! Я и двух дней ждать не буду. Ни к чему не обязывающая чашка кофе вбистро, наверняка она будет чуть горчить от воспоминаний о твоих приятелях, накоторых я так похож. Вряд ли ты расскажешь мне об «Ars Moriendi» сразу, послепервого глотка. После первого глотка ты попросишь заказать тебе что-нибудьпокрепче и придвинешь локоть к моему локтю, и накроешь мою ладонь своей ладонью.Украдкой скосив глаза на посетителей и хозяина, протирающего бокалы. Жестслишком интимен и слишком красноречив, он не оставляет никаких сомнений: мы немать и сын, не тетушка и племянник – нечто совсем другое, совсем другое.Кто-нибудь да обратит внимание на нас, неважно кто, пусть даже это будетскучающий польский работяга-нелегал за соседним столиком. И тебе будетсовершенно наплевать, что он подумает: старая дура и жиголо или просто парочкаизвращенцев – главное, что он вообще подумает. О тебе. В обрамлении, воперении, в контексте молодого мужчины. И рядом с этим молодым мужчиной можнорассуждать об искусстве умирания всего лишь как о книге, не больше.

Что ж, я готов. Готов на все, включая польскогоработягу-нелегала за соседним столиком. «Ars Moriendi» того стоит.

…Труднее всего оказалось отлепиться от букинистическогомагазинчика Бабетты – ведь сюда привела меня Анук, и здесь я мог бы получитьответы на многие вопросы. Возможно, я бы так и пасся поблизости, ожидая шестичасов, – пока Бабетта еще не забыла имя «Кристобаль». Но неожиданнозаворочавшийся шрам на затылке погнал меня домой. Нет, я не надеялся найти тамАнук, хотя и оставил дверь открытой: Анук не была бы Анук, если бы вернулась.

Анук не была бы Анук, если бы хоть что-то в моем доме напомнилоо ней. Все было как обычно, как и день, и пять, и месяц назад; все вещи стоялина своих местах, но какими же дурацкими они мне показались! Еще болеедурацкими, чем вчера вечером. Вытянувшись на постели, на которой Анук провелапрошлую ночь, я вспомнил об обеде с Мари-Кристин в «Ле Режанс». ИсчезновениеАнук делало обед бессмысленным, и я решил и вовсе задвинуть мысль о немподальше. Мари-Кристин никогда не простит мне того, что я не удержал девчонку,которая могла бы стать лицом «Сават и Мустаки». И нужно знать мою первую иединственную женщину: она ненавидит, когда хоть что-то получается не так, какона задумала. Вчера Мари-Кристин была полна решимости заполучить Анук любойценой, а я не просто сбил цену до минимума, я вообще отказался от торгов. И вовсем происшедшем Мари-Кристин будет винить только меня. Если бы я только мограссказать ей об Анук…

Но рассказать об Анук невозможно.

Убаюканный мыслью об этом, я решил заняться кассетой,оставленной Анук. Вряд ли это можно считать подарком, Анук никогда не снизойдетдо подарка. Но зачем-то же она оставила проклятую кассету?

Ответа на этот вопрос я так и не нашел, хотя добросовестнопрокрутил «Диллинджера» два раза. Справедливости ради, и одного хватило бы сголовой: меня начало тошнить от скуки уже на двадцатой минуте. Чтобы хотьчем-то развлечь себя в ожидании титра «Конец», я принялся гадать, кого жевсе-таки шлепнет из найденного в специях револьвера главный герой: себя, женуили Сабину – странную молодую женщину, то ли служанку, то ли приживалку, то липросто соседку. Объективно жена была гораздо симпатичнее, чем носатая,короткостриженая Сабина, но как раз такие безмозглые симпатяжки и приедаютсябыстрее всего.

Я поставил на жену – и не проиграл.

А финал, в котором полулысый и оставшийся совершенно безнаказаннымхрен уплывал в закат на роскошной яхте и при должности кока, неожиданнозаставил меня вспомнить о негре из автобуса. Закат был таким же наглым икричащим, как и его гавайская рубаха. Гавайская рубаха потянула за собойжилетку с меховым подбоем, мятую фетровую шляпу. И запах.

Но не запах муската, гашиша, фаст-фуда и дешевогогостиничного секса, которыми негр пометил салон автобуса, нет. А тот, которыйвозник чуть позже и который заставил меня идти за чернокожим громилой несколькокварталов. Впрочем, утверждение, что я «вспомнил запах», было не совсем верным:я вспомнил лишь ощущение от него. Там, у Северного вокзала, у меня было слишкоммало времени, чтобы зафиксировать его точнее. Вот если бы его было чуть больше,если бы нигер не спугнул меня – мне наверняка удалось бы установить всекомпоненты запаха: ведь четыре предыдущих года я только тем и занимался, чтособирал и классифицировал ароматы…

Мысль о запахе больше не давала мне покоя, она заслонила вседругие мысли, даже потерянная Анук отступила на второй план, даже «ArsMoriendi» притих. Сопротивляться этой мысли было невозможно, от нее у меняподскочила температура, лоб покрылся испариной, а зубы принялись выстукиватьчто-то и вовсе невообразимое. Мокрый как мышь, я провел в полубреду несколькочасов – без всякого видимого улучшения. Напротив, мне становилось все хуже,временами я впадал в странное забытье, в абсолютную, тотальную, всепоглощающуючерноту; на ее фоне любой кошмар выглядел бы избавлением. В какой-то момент мнепоказалось, что у меня тысяча сердец: они бешено колотились в животе, пыталисьраскачать грудную клетку и взорвать череп, они облепили жердочку шрама и что-тошептали мне на разные голоса. Потом сердца сбились в кучу, и все стихло.

Потом…

Потом мне показалось, что я умираю. И сердце, ставшееединственным, отказывает мне. Оно и вправду остановилось, повисло в плотнойтьме – такое же черное.

Я не помнил, как выбрался из квартиры, как добрел доавтобусной остановки и долго сидел, прислонившись разгоряченным шрамом к столбууказателя. В автобусе мне стало чуть полегче, в голове прояснилось – настолько,что название бара, о котором говорил чертов Нигер, – «Раколовка» – всплылосамо собой. В любое другое время я не стал бы доверять гадюшнику с такимсомнительным именем, ничего хорошего ждать от него не приходилось. Так же, каки от района, в котором промышляла «Раколовка», – по сравнению с нимсмурные, полууголовные, кишащие проститутками заведения на Сен-Дени выгляделифилиалом монастыря кармелиток. В любое другое время я бы ни за что неотправился туда – в любое другое, но только не сейчас…

За Северным вокзалом я был уже в форме, а в двух кварталахот «Раколовки» недавнее недомогание показалось мне смешным. Но смехапоубавилось, едва лишь я приблизился к ней. Две грязные витрины бара почти неотсвечивали, а у входа околачивалась компашка черных парней. Компашка проводиламеня сочувственными взглядами; причина же сочувствия выяснилась секундой позже,когда я толкнул входную дверь.