– С чего?

– А с того, что ты собака и есть. Легавая. Только ужбольно глупая. Совсем уж там очумели, всякую шваль набирают…

До меня долетали лишь обрывки слов, основная их частьтерялась в плотном облаке запаха. Лакрица, жженый мед, какая-то трава (можетбыть, шафран?), проклятье, нужно сосредоточиться, сосредоточиться… Неожиданно воблаке возник просвет, его вспорола легкая холодная тень: это плосконосый Томадостал нож и принялся вертеть им у меня перед лицом.

– Может, пометим его? – задал он риторическийвопрос.

– Все бы тебе шкуру портить, – осадил еготолстяк. – Успеется.

Но и перспектива близких контактов с финкой Тома оставиламеня равнодушным. Лакрица, жженый мед, какой-то цветок (может быть, гиацинт?),проклятье…

– Нет, ты посмотри, как он на тебя пялится,собака! – не унимался обладатель шрама. – Он как будто сожрать тебяхочет.

– А может, я ему нравлюсь?

Хлипкий столик затрясся – это вонючка Бадди нагнулся ко мнеи выпустил из пасти струю сигарного дыма. Теперь запах завладел мной целиком,забил все поры, пробрал до костей. Страсть, до сих пор спеленатая в запахе, какв коконе, выплеснулась наружу. Запретная, совсем недолго живущая и обретающаяпокой только в смерти – вот какой она была. Дорого бы я дал, чтобы хоть разиспытать подобное. И еще большую цену заплатил бы, чтобы никогда на это ненарываться…

– Нравлюсь, а? – издевательски шепнул негр мне наухо.

– Да он сейчас в обморок хлопнется, –констатировал Тома.

– Впечатлительные пошли легавые, – в тон емуконстатировала тень Бадди Гая. – Да ты не волнуйся, дружок. Мы простопотолкуем. Просто потолкуем – и все. Всегда полезно обшуршать с новичкамикое-какие проблемки… Только здесь, пожалуй, будет шумновато, а?

Я молчал.

– Есть одно местечко, там нам никто не помешает. Там тымне и расскажешь, с чего это ты вдруг так заинтересовался моей персоной…

Я молчал.

Негр истолковал это по-своему. Он слегка кивнул своемуувечному подлипале, поднялся сам и приподнял со стула меня. Следом за намииз-за столика выскочил Тома. Так, все втроем, мы и направились к выходу.Никакой реакции на наш уход не последовало, даже африканский царек за стойкойне повернул головы.

– Ты ногами-то перебирай, дружок, – посоветовалмне негр. – Пока в состоянии. Я тебя волочь на себе не намерен.

Выйдя из «Раколовки», мы прошли еще метров пятьдесят исвернули за угол. Там стоял раздолбанный «Ситроен», если и не ровесник Бадди,то уж точно ровесник Тома. Я не был готов к «Ситроену»; исходя из габаритовтолстяка и количества перстней у него на пальцах, можно было рассчитывать поменьшей мере на кадиллак с аризонским номером.

– Обыщи его, – скомандовал Бадди.

Тома по-обезьяньи ловко ощупал меня и засопел:

– Ничего.

Негр кивнул и плюхнулся на водительское сиденье, отчегобрюхо старой развалины едва не заскребло днищем по мостовой. Мы с Томаустроились сзади, причем плюгавый говнюк тотчас же приставил нож к моему боку.

– Э, да он трясется весь, – доложил ТомаНигеру. – Еще салон облюет. Или того хуже…

Нигер никак не отреагировал на это замечание, а спустясекунду «Ситроен», громыхая и фыркая, тронулся с места. И по мере того, какувеличивалась скорость, нарастала и концентрация запаха. Дышать становилось всетруднее, а в аромате лакрицы и жженого меда появилось что-то отталкивающее. Каки в самой страсти, когда она берет тебя за горло, когда она овладевает тобойцеликом: назойливый мотив песенки, от которой просто необходимо избавиться.Теперь, в крохотном салоне, основные ноты песенки отступили на второй план ипрорисовалась цветочная гамма: гиацинт (это и вправду был гиацинт), жимолость,лотос и что-то еще… что-то еще…

– Если так и дальше будет продолжаться, мы его недовезем, – продолжал стенать Тома.

Ничего, парень на вид крепкий, – в зеркале заднего видавсплыли губы Бадди. – Хотя хрен знает, что там у него внутри…

– Посмотрим? – Финка плосконосого, легко преодолевсопротивление рубашечной ткани, заерзала по моей коже. – А вдруг там кладзарыт?

– Разве что под тонной дерьма мы его отроем, –губы Бадди раздвинулись, выпуская на волю сигарный огрызок.

На дорогу я почти не смотрел, но, судя по всему, «Ситроен»уже выбрался из лабиринта узких улиц, промахнул бульвар Орнано и теперь мчалсяпо направлению к кольцевой. Именно мчался: казалось, негр выжимал из развалюхивсе соки. И оставалось загадкой, как при такой скорости мы до сих пор непотеряли ни одного колеса.

– Опять ты гонишь, – Тома был явно недоволенпрытью босса.

– Да ладно тебе, не хнычь. Слегка растрясем жирок,только и всего…

– Может, кому-то и надо трясти. А я предпочитаю делатьэто в другом месте. И другими способами…

Жженый мед, лакрица, кедр. Гиацинт, жимолость, лотос, цветокабрикоса. И что-то еще… Что-то еще…

Как перед нами оказался грузовик с лионскими номерами ипочему я запомнил эти чертовы номера? Номера были единственным, что язапомнил, – номера, возникшие ниоткуда. Габаритные огни грузовика яркогорели, фары слепили глаза, кабина же, напротив, была скрыта во тьме. Чтобыизбежать столкновения с этим маленьким Лас-Вегасом на колесах, негр резковывернул руль, и «Ситроен» выскочил на тротуар. Все последующее произошло почтимгновенно. Скрежет металла, треск разбивающегося стекла, зеленый мандарин,магнолия, ветивер, утробный вопль Тома, глухой удар и чернота перед глазами.

Зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса…

Гиацинт, жимолость, ветивер…

Жженый мед, кедр и лакрица…

Я наконец-то увидел это. «Увидел», слова точнее простоневозможно было подобрать. Когда-то я уже испытывал нечто подобное: в нашем сАнук детстве, на чердаке, у ведра с чудесными чайными картинками. Всекомпоненты запаха проплыли передо мной именно в такой последовательности:зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса. Абрикосовый цвет (именно онвенчал первый аккорд) продержался совсем недолго, несколько секунд. Потомкартинка сменилась, уступив место гиацинту, жимолости и ветиверу. Жимолость игиацинт проникали друг в друга, и на их плотных лепестках лежала тень от корняветивера. Тень удлинилась, очертания ее стали размытыми: на это потребовалосьгораздо больше времени, чем на цветение абрикосовых деревьев. Но и это времязакончилось. После чего вступили кедр, лакрица и жженый мед.

И боль в боку – резкая, обжигающая и тонкая, как трельутренней птицы.

Кажется, я потерял сознание.

А когда пришел в себя, запах исчез. Но это тревожило менямало; гораздо меньше, чем стоны завалившегося мне на колени Тома. Они тоспускались в нижний регистр, то поднимались до высот ультразвука и к тому жеперемежались обрывками слов на непонятном мне языке, гортанном и чувственном.Бок болел, не переставая, но, судя по всему, моя боль не шла ни в какоесравнение с болью Тома. Искореженное водительское сиденье почти целиком въехалов несчастного плосконосого поганца, и от одной мысли, что у него могут бытьраздроблены ноги, мне стало не по себе.