Тойви взглянул на лошадь, которую держал. Он умел ездить верхом – в прежней, мирной жизни ему приходилось это делать. И он не смог преодолеть искушения. Сегодня все было не так, как в обычные дни! Так почему нельзя позволить себе и это удовольствие?

Он вскочил на лошадь, ударил ее пятками в бока – и помчался по территории лагеря! Он забыл, что это лагерь, забыл, что он еврей – то есть ничтожное, угнетенное существо, которое должно быть послушным…

Но тут кто-то схватил лошадь под уздцы. Тойви глянул – и обмер. Он увидел перед собой своего мучителя – обершарфюрера Зигфрида Гринхауса.

– С чего это ты сидишь на лошади Вульфа? – спросил немец.

– Господин офицер попросил прогулять его лошадь, пока он занят, – объяснил Тойви. – Чтобы не застаивалась…

– А с каких это пор ты слуга Вульфа? – Гринхаус начал сердиться. Он хотел быть монопольным распорядителем судьбы этого еврея!

Тойви тут же прикинулся испуганным и растерянным.

– Я вас искал… искал… – пролепетал он. – Хотел спросить приказаний… Вчера я был виноват… вы меня наказали…

– По-моему, тебе понравилось, когда я тебя наказывал, – сказал Гринхаус. – Или ты мне зубы заговариваешь?

– Нет, что вы, господин офицер! – воскликнул Тойви.

Чтобы выглядеть более униженно, он соскочил с лошади, склонился в поклоне.

– Я хотел показать вам новые сапоги! – сообщил он. – Новые, очень хорошие сапоги! Настоящий хром! Таких у нас в лагере еще не было! Только для вас! Идемте в сапожную мастерскую, там вас уже ждут…

Действительно, в сапожной мастерской Зигфрида Гринхауса давно ждали. Борис Цыбульский, который был там за старшего среди подпольщиков, прежде чем уйти во Второй лагерь, провел со своими товарищами, Аркадием и Якубом, занятие – как бить топором. Аркадий Вайспапир уверенно заявил, что он все знает. Но когда Цыбульский вышел, он поспешил спросить Якуба:

– Так скажи, какой стороной бить – острой или обухом?

– А я знаю? – отвечал Якуб. – Нашел специалиста по топорам…

Тут на крыльце послышались шаги, и в мастерскую вошли Гринхаус и Тойви. Аркадий, который не работал в сапожной мастерской, тут же отошел к табуретке, делая вид, что занят ее починкой. Однако эсэсовец его заметил.

– Эй, ты! – окликнул он. – Ты же вроде не отсюда? Что ты здесь делаешь?

Вайспапир от волнения не мог сказать ни слова. Гринхаус заметил испуг заключенного, но истолковал его по-своему.

– Знаешь, кто я? – спросил он, довольно ухмыляясь.

Все заключенные в лагере знали Гринхауса как одного из самых жестоких садистов.

– Знаешь и боишься?

Тут Аркадий наконец справился с волнением и дал заготовленный ответ:

– Капо Бжецкий велел мне починить эту табуретку.

Гринхаус тут же потерял к нему интерес, отвернулся и спросил у сапожника Якуба:

– Ну, где эти хваленые сапоги?

– Пожалуйста, примерьте, – ответил Якуб и с поклоном подал эсэсовцу сапоги.

А Тойви, встав на колени, помогал Гринхаусу снять его прежнюю обувь. Тут немцу что-то не понравилось в выражении лица парня, и он медленно наступил ему сапогом на руку. Тот скривился от боли, а эсэсовец с улыбкой произнес:

– Только не обмочись на этот раз, жиденок!

Потом повернулся к Якубу. Как всегда, проявив жестокость к заключенному, обершарфюрер находился в хорошем настроении. Ему захотелось поговорить.

– Сегодня солнечный денек, солнышко греет хорошо, верно? – спросил он.

– Так точно, господин офицер, – ответил Якуб.

– Слушай, ты, Якуб, – продолжал обершарфюрер. – Через пять дней я еду в Германию. К этому времени ты должен пошить для моей жены пару туфель. Но помни…

– Надеюсь, ваша жена останется довольна, – прерывая его болтовню, сказал Якуб и мигнул Тойви. А тот внезапно распрямился – и толкнул стул вместе с сидящим на нем эсэсовцем назад. Туда, где уже стоял Аркадий с занесенным топором. Вайспапир, так и не разобравшийся, какой стороной надо бить, ударил острым концом. Топор рассек немцу лоб и застрял в нем. И тут произошло невероятное, нечто такое, чего никто не мог заранее представить: Гринхаус взревел, встал и как был, с топором в голове, двинулся на своих врагов.

– Я сам вас убью! – сипло пообещал он. – Я смерть!

Аркадий на секунду растерялся. И немец схватил его за горло, сдавил, так что Вайспапир стал хрипеть, а потом, полузадушенного, отбросил его в сторону и двинулся дальше, на поиски Тойви.

Как видно, удар топором в лобную долю рассек у эсэсовца глазной нерв – он ничего не видел. Поэтому он расставил руки и искал Тойви на ощупь. Словно в прятки играл. Только проигравший в этой игре должен был заплатить за проигрыш жизнью.

– Мальчик, мальчик, где ты? – звал обершарфюрер. – Иди сюда, я тебя накажу…

Тут в дело вступил Якуб. Он схватил табуретку, которую так и не починил Аркадий, и с размаху ударил немца по голове. Гринхаус свалился на пол, захрипел. Тойви подошел, склонился над ним.

– Больше не накажешь, – сказал он, глядя в остановившиеся глаза эсэсовца.

И наступил ботинком на красивое лицо арийца. Раз, другой… Он топтал это красивое лицо, делая его безобразным.

– Вы правы, господин офицер, – сказал он. – Я ненавижу красоту!

Аркадий пришел в себя, поднялся с пола. Он и Якуб подошли к мертвому эсэсовцу. Якуб вытащил у него из головы топор, вытер тряпкой лезвие.

– Я же говорил – обухом надо было бить, – наставительно сказал он. – Но вы, молодежь, разве кого слушаете…

В начале пятого в столярную мастерскую к Печерскому пришел Цыбульский. Он был весел.

– Готовы, все четверо! – доложил он. – И телефонная связь уже перерезана там, где нужно. Из Второго лагеря Лео никого не выпускает. Он поддерживает там полный порядок, не хуже, чем немцы. Он просил вовремя сообщить ему, когда надо будет выпустить народ.

– А где пистолеты? – спросил Печерский.

– Один у меня, один у Лео, двое остались у ребят.

– Хорошо, – сказал Печерский. – Возвращайся к Лео. Когда придет срок, я пошлю к вам связного.

Цыбульский ушел. Спустя короткое время в мастерскую вошла Люка. Александр вызвал ее заранее – он решил, что пришло время рассказать девушке о том, что происходит в лагере.

К удивлению лейтенанта, Люка вошла, неся с собой какой-то сверток.

– Что это? – спросил Печерский.

– Это тебе, – сказала она. – На, возьми.

Печерский развернул пакет. Это была мужская рубашка, сделанная из хорошей ткани.

– Это рубашка моего отца, – сказала Люка. – Немцы его убили. Теперь я хочу, чтобы ты ее носил. Можно сказать, что это подарок. И она принесет тебе счастье.