class="p1">Однако землемерные работы прошли на удивление спокойно. Кое-кто побрюзжал, погрозился: я вам еще покажу, попомните меня, но особых скандалов не было. Однако не было и радости от новых полей.

Лабудовчане чувствовали себя обманутыми. Какой прок от поля, если нет ни посевного материала, ни удобрений, ни упряжки? Плуги и бороны еще найдутся, но нет ни сеялок, ни катков, а о культиваторах говорить нечего. Откуда мелкому крестьянину взять деньги на культиватор?

Пообещали, что поля им передадут обработанными, так предписывал закон, и нитрянский капитул с этим согласился. Сам епископ пообещал в области, что велит вспахать и укатать землю. Однако Грофик и не думал приступать к пахоте. Стерня на Пригоне, на Горке и в Глубокой оставалась нетронутой, на ней зеленели бурьяны, цвел чистец, а в междурядьях пробивался рыжими сабельками вездесущий пырей.

— Кому это я должен пахать? — смеялся людям в лицо Пальо Грофик. — Если вам капитул обещал, пусть он вам и пашет. А мне пахать не на чем.

Грофики переезжали. Четыре пары коней и скот они уже перегнали на свой хутор в Читарах. В капитульских конюшнях остались лишь ломовики штирийской породы — «штайераки», старый одноглазый конь рыжей масти да сонливая жеребая кобыла Эрна.

Трактор, на который рассчитывал молодой машинный кооператив, стоял под навесом. Его не стали выкупать, хотя у кооператива было на это и разрешение, и деньги в банке.

Комиссия по выкупу установила, что трактор в порядке, состояние просто образцовое, но он совершенно «разут». Покрышки на всех четырех колесах стерлись до самого корда, по комнате на них еще можно было бы ездить, но в поле на таких шинах лучше не соваться. Запасных покрышек не было.

— Хоть вешайте меня, а покрышек нет, — сказал Пальо комиссии. — Сами знаете, как трудно достать покрышки для «фордзона», да и я не дурак, чтобы гоняться за ними, я ведь знал, что вы у меня трактор отнимете.

Механик подтвердил, что покрышки и вообще любые детали к американским тракторам — большая редкость, заказывать их нужно в Братиславе, а то и в самом министерстве в Праге, а это долгая история. Осенью пахать трактором не придется; если вы обуете его хотя бы к весне, считайте, что вам повезло.

Правление кооператива решило, что «фордзон» они все же выкупят, отвезти его в Читары не позволят, но заплатят только тогда, когда трактор будет на ходу.

Итак, трактор стоял под навесом, его пачкали куры и голуби, дети сновали вокруг него и с наслаждением нажимали на резиновую грушу клаксона. А по стерне капитульских полей, уже измеренных и размеченных колышками, разгуливали вороны, трусили зайцы, да над мелкими пахучими цветами чистеца кружили тяжелые, ворчливые шмели.

* * *

Осень выдалась необычно долгая и теплая. Еще в конце октября грело солнце, летали паутинки «бабьего лета», а на уборку свеклы, картофеля и кукурузы можно было ходить без теплых курток и резиновых сапог.

В один из таких солнечных октябрьских дней Пальо Грофик отвез на станцию последнюю партию сахарной свеклы. Потом на те же подводы велел погрузить мебель из двух комнат и кухни, запасы из кладовки и амбара, курятник вместе с курами и груду старого инвентаря, валявшегося под навесом и в сарае.

На хуторе знали, что хозяин будет уезжать на пяти возах. Бывшие батрачки нарочно вышли с чесалками на подстенок чесать коноплю. Пять возов… Вы подумайте, чего только у них там нет!

Вынесли мебель, высокие резные шкафы, кухонный стол, длинный, как магазинный прилавок, кровати, лавки, перины, связанные в узлы.

— Матерь божья, слепая я, что ли? — выкрикнула Лавова, и ее рука с пучком серебристой конопли повисла в воздухе.

Пока грофиковская мебель стояла на своем, годами установленном месте, никому и в голову не приходило присмотреться к ней поближе. У Грофиков царила строгая, почти больничная чистота. Шкафы всегда были натерты до блеска, постели застланы и накрыты одеялами, столы и лавки выскоблены добела.

Кухонный пол прислуга мыла трижды в неделю, кирпичный подстенок-каждый день, а в саду, на шнуре между яблонями, почти всегда висели белоснежные накрахмаленные занавески и вышитые скатерти.

Теперь мебель сдвинули с привычного места. И октябрьское солнце обнажило то, что было скрыто от чужих глаз. Батрачки увидели, что шкафы сплошь изъедены древоточцем, дешевые кровати из елового дерева обшарпаны и донельзя расшатаны, с лавок и стульев облезла краска, а у старинного пузатого комода только три ноги.

— Посмотришь и подумаешь, что какой-нибудь последний бедняк перевозит свой клоповник, — вздыхали бабы.

— Даже буфета у них нет, только тумбочка. При таком-то богатстве!

Из дома вышел старый Грофик, в сапогах, в зимней куртке с заячьим воротником. Подошел к женщинам, подал руку, плаксиво пожевал сморщенными губами:

— С богом, не поминайте лихом.

— И вы, и вы тоже, — бормотали батрачки и смущенно отводили глаза.

Старик в сапогах, на которых растрескалась кожа, и в куртке, разодранной вокруг пуговиц, был пугающе схож со своей обшарпанной рухлядью. Впервые они увидели его таким, каким он был в действительности: маленький, съежившийся человек, который при всем своем богатстве никогда и ничего себе не позволил в своей жизни. Он мог бы разъезжать в бричке, отдыхать на курортах, построить себе прекрасный дом и обставить его хорошей мебелью — но не сделал этого. Он обрабатывал капитульскую землю, влачил свой безрадостный удел тупо, как конь, впряженный в привод. Как конь, который из-за шор видит только дорогу, по которой он тащит груз. Всю свою жизнь Грофик видел лишь одно: поле, поле и еще раз поле.

На доход от одного поля — следующее поле; унаследованную грофиковскую землю он заложил, чтобы арендовать капитульскую, на доход от капитульских земель купил шестьдесят гектаров Читарского хутора. На доход от Читарского хутора он чуть было не купил имение в Беснацком. Если бы не новая власть и не этот раздел земли, он был бы теперь хозяином Беснацкого. Земля, только земля… Грофики были одержимы землей, голод по земле был у них в крови как болезнь, как старая болезнь, унаследованная от дедов и прадедов.

Грофики жили только землей и ради земли, с колыбели до гроба их подстегивало лишь одно: иметь как можно больше земли, сегодня на гектар больше, завтра — на десять, послезавтра — на сто.

Пальо из-за земли так и не женился. Крестьянские невесты с пятью или десятью гектарами приданого — этого ему было мало, к Читарскому хутору могла уже подойти только помещичья дочка. У каменянского помещика была дочь, некрасивая и годами старше Пальо. Грофики послали в