кладовки влетел в кухню пласт копченого сала, вкатилась головка брынзы, глухо шлепнулся на пол золотистый каравай.

Агата опомнилась, подобрала еду, поставила на стол. Балаж вышел из кладовки с банкой огурцов в руках и смеялся страшно, навзрыд, как помешанный.

— Вы знаете, кто я такой? Думаете — Имро Балаж, механик? Как бы не так! — он сплюнул через плечо. — Я частно-капиталистический элемент. Меня надо ликвидировать, пинком под зад вышибить! Сдохни, раз ты элемент! А я вот возьму и не сдохну, — он стукнул банкой об стол, и по скатерти поползла густая струйка рассола. — Имро Балаж не сдохнет, а если будет подыхать, то хотя бы под музыку.

Он полез рукой в банку, доставал огурцы и швырял их на стол:

— Ешьте, не стесняйтесь! Ешьте, голытьба цыганская, я ведь тоже цыган. Куплю себе плетеный воз и поеду по деревням: «Но-о-жи, но-о-жницы точить!» Агата гадать выучится. А почему бы нет? Моя мама умела гадать. Будешь ходить по дворам, Агата: «Подайте бедной цыганке, бог вас благословит…» А Славко отдадим Шандору в оркестр, будет на цимбалах играть.

Музыканты заиграли плясовую. Балаж зачастил посредине кухни, хлопая в ладоши:

По дрова цыган ходил,

себе палец отрубил.

Жена гонит из дому:

«Я без пальца не приму!»

Балажова ушла на подстенок, свернулась там в клубок и ревела. Славко хлюпал носом, прижавшись к Силе, а у того зрел в голове план мести.

* * *

На другой день Сила снова пришел к Балажам. Делать ему там было нечего, но он хотел знать, что с дядей.

— Спит, — мрачно сказала Балажова, — спит, бедняга.

После полуночи, когда музыканты заторопились к поезду, Имро решил во что бы то ни стало проводить их. Агата его пустила — пусть проветрится. Когда поезд ушел, а Балаж все не возвращался, она накинула на голову платок и отправилась его искать.

Она нашла его лишь на рассвете: Имро лежал на заднем дворе под сливой, на голой земле. Он не хотел идти домой, отталкивал ее от себя и что-то бормотал о плетеном возе и о гаданье. Еле-еле она дотащила его до кровати.

— Не знаю, что с ним будет. Только бы в голове у него не помутилось…

Сила заглянул в комнату. Дядя спал, по горло закутанный в одеяло. По белой подушке разметались темные с проседью волосы. У него был нездоровый желтоватый цвет лица, как у покойника.

— Оставьте его, пусть поспит, — сказал Сила тетке и вышел во двор. Навел порядок в опустевшем сарае, наколол дров, подмел во дворе и на крыльце. Он нарочно подыскивал себе работу — не хотел уходить, пока дядя не встанет.

Уже смеркалось, когда тетка позвала его в дом:

— Пойди посмотри, что-то мне Имро не нравится.

Балаж лежал с открытыми глазами, но, казалось, никого не видел. Он дышал тяжело, с хрипом, лицо было разгоряченное, налившееся кровью, по лбу струился пот.

— Имро, Имрушко, плохо тебе? — заговаривала с ним Агата.

Имро не отвечал, глядел на жену невидящими глазами; вдруг сорвал с себя одеяло и зашелся удушливым, лающим кашлем. Сила замер. Ему были знакомы эти судорожные движения, это надрывное дыхание и лающий кашель. Вот так же когда-то корчился и метался в постели отец, точно таким же движением прижимал к лицу жилистые руки, такой же кисловатый запах пота наполнял тогда комнату, точно такой жар исходил тогда от разгоряченного тела.

— Боже, боже… — вздыхала Балажова, поправляла подушки и утирала мужу пот со лба.

Пока она суетилась около постели и вздыхала, Сила умчался на станцию и вызвал по телефону «скорую помощь».

— Воспаление легких, его нужно в больницу, — сказал он в трубку незнакомому голосу и продиктовал адрес Балажа…

Балажова уехала с мужем, а Сила остался хозяйничать в доме. Накормил гусей, кур, запарил и насыпал корм кабану, а для Славко, который учился во вторую смену и еще не знал, что с отцом, сварил на ужин манную кашу.

Домой Сила пошел около полуночи, когда тетка вернулась из города.

В кармане куртки он нес отвертку, пассатижи и разводной ключ.

* * *

Любимая голубка Милана, красивая, изящная «бойная», которую Милан привез с выставки голубей, давно что-то не показывалась.

Бывало, раньше стоило позвать: «Гули, гули, гули…» — как она тут же появлялась. Садилась Милану на плечо, позволяла гладить свои шелковистые перья, ела с руки, вообще была ласковая и привязчивая.

Что с ней? Не сманил ли ее чужой самец? Или, может, мальчишки подстрелили из рогатки? Нет, вряд ли, «бойная» летала стрелой, скорее уж самец ее сманил…

Теперь Милан не может заботиться о голубях так, как прежде. Он уезжает ранним поездом в город, в школу, и не успевает покормить голубей, а на маму лучше не рассчитывать. Когда мама кормит кур, она голубей и близко не подпустит, чего тут удивляться, что они пристраиваются к чужим стаям?

Лучше этой городской школы Танечка, конечно, ничего не могла придумать. «Надо, обязательно надо. В этом году закончишь школу, а потом на Ораву, в сельскохозяйственный, на животноводческий факультет». Отличный животновод — не уберег такую дорогую голубку!

Но вот позавчера он стоял на лестнице в сарае, сбрасывал вниз вязанки кукурузы — и вдруг услышал в клетке, висевшей на балке, какой-то подозрительный шорох и низкое, недовольное воркование. Это была «бойная». Серьезная, взъерошенная, она прилаживала клювом солому вокруг себя и косилась на Милана черной бусинкой глаза.

Так вот ты где! Гнездишься, лапушка, высиживаешь птенцов, а я-то думал, что тебя сманили. Только чем же ты жива, бедняжка, почему не показываешься во дворе? Он принес ей воды, насыпал ячменя: «Вот тебе, милая, теперь я буду навещать тебя каждый день».

«Бойная», правда не догадывалась, какое неудачное место она выбрала. В сарай может забраться кошка или хорек. Как же ты защитишь от них своих голубят, глупенькая? Ведь не своим же маленьким клювом!

Перенести клетку в более безопасное место Милан не решился. Голуби этого не любят. Растревожишь ее, и она бросит яйца. Он прикинул, что «бойная», видимо, сидит на яйцах уже третью неделю. Через денек-другой могут проклюнуться птенцы. Теперь он навещал голубку утром, до поезда, и вечером, когда возвращался из города. Даже ночью он не знал покоя, по нескольку раз заглядывал в сарай послушать, не раздается ли там писк птенцов.

* * *

Было, наверно, около часа, когда он проснулся, накинул куртку, сунул ноги в туфли и вышел на двор. Стоял туман, фонари на