цензурный характер ослаблений печатного текста. Однако нет надобности всюду видеть жупел цензуры; изменения могли носить чисто эстетический характер перехода от излишней конкретности к большей обобщенности.

Известные авторские колебания в оценках Ленского получают неожиданное обоснование тем обстоятельством, что сама натура героя крайне неустойчива: это определенность неопределенного.

С максимальным насыщением эта особенность натуры Ленского раскрывается в авторском размышлении о гипотетической судьбе героя:

Быть может, он для блага мира

Иль хоть для славы был рожден…

……………………………

А может быть и то: поэта

Обыкновенный ждал удел.

Кажется просто невероятным, чтобы были возможными столь полярные варианты. Правда, говорят, что от великого до смешного всего лишь один шаг; но здесь великое и смешное предстают резкой альтернативой. При всей контрастности несовместимых вариантов они годятся для выбора оба.

Психологическая определенность Ленского удивительно своеобразна и интересна. Ленский — впечатлительный человек. Он «рощи полюбил густые», он растроган у могилы Дмитрия Ларина, он с отрочества «Ольгою плененный». Однако внешний мир, оказывающий столь ощутимое воздействие на Ленского, преобразуется в его сознании до полной неузнаваемости. Луна (круглая и глупая на глупом небосклоне, в восприятии Онегина) превращается в «небесную лампаду», «простой и добрый барин» Ларин именуется цитатой из Гамлета «Poor Yorick», заурядная Ольга становится «девой красоты». Он с ранних лет любит и «был любим… по крайней мере / Так думал он, и был счастлив»; он поэт и «пел любовь, любви послушный»; «Что ни заметит, ни услышит / Об Ольге, он про то и пишет…» Но Ленский пишет не мадригалы, не идиллии, из-под его пера «текут элегии рекой». Пушкин явно льстит своему герою, удостоверяя, что они «полны истины живой…» Реальный мир в стихах Ленского преобразуется, как и в самом сознании:

Он пел разлуку и печаль,

И нечто, и туманну даль,

И романтические розы;

<…>

Он пел поблеклый жизни цвет,

Без малого в осьмнадцать лет.

Тут только одно совпадение: Ленский романтик в жизни и романтик в творчестве; романтическая условность одинаково свойственна Ленскому — поэту и человеку. Белинский писал о Ленском: «Действительность на него не имела влияния: его радости и печали были созданием его фантазии» (VII, 470).

Вместе с образом Ленского, поэта-романтика, входит в роман тема романтизма. Пушкин неоднократно дает оценку его стихам, говорит об их содержании и жанрах. Предсмертная элегия Ленского воспроизведена на страницах романа.

Совершенно неожиданным выглядит замечание поэта, что он в стихах Ленского романтизма «нимало» (!) не видит. Как раз есть все основания воспринимать элегию Ленского как характернейшее романтическое произведение. Создается впечатление, что Пушкин не желает компрометировать само понятие «романтизм». В таком предположении есть резон: «Романтизма Пушкин здесь (в элегии Ленского. — Ю. Н.) не видел потому, что он хотел называть романтизмом (истинным романтизмом) манеру и метод „Бориса Годунова“»[79], — отмечает Г. А. Гуковский.

Ленский писал «темно и вяло». По мысли Пушкина, не романтизм таков, вернее — истинный романтизм не таков. Однако присмотримся к «процитированной» Пушкиным элегии Ленского. Можно, не без удивления, обнаружить, что стилистика элегии вовсе не чужда стилю пушкинской речи в романе. В элегии: «бдения и сна / Приходит час определенный…» В авторской речи: «Пробили Часы урочные…» Продолжим параллельное цитирование. «А я — быть может, я гробницы / Сойду в таинственную сень…» — «завтра Ленский и Евгений / Заспорят о могильной сени…»; «Придешь ли, дева красоты, / Слезу пролить над ранней урной…» — «Бывало, ранний ветерок / Над этой урною смиренной / Качал таинственный венок»; «И память юного поэта / Поглотит медленная Лета, / Забудет мир меня…» — «Или над Летой усыпленный / Поэт, бесчувствием блаженный, / Уж не смущается ничем, / И мир ему закрыт и нем?..»

Здесь подчеркнуты буквальные совпадения слов и выражений в речи героя-поэта и автора-поэта. Но можно обильно цитировать пушкинский текст, где нет буквального тождества, но есть полная внутренняя близость со стилем элегии Ленского. Только один пример из массы аналогичных:

Его страдальческая тень,

Быть может, унесла с собою

Святую тайну, и для нас

Погиб животворящий глас,

И за могильною чертою

К ней не домчится гимн времен,

Благословение племен.

Здесь обильны аналогичные стилю Ленского «искусственные, условно-поэтические слова и обороты»[80]. Впрочем, почему именно стилю Ленского? Он ничем особенно не оригинален; это общий стиль романтиков. Почему же он так щедро использован в стиле самого Пушкина, автора реалистического романа?

Вероятно потому, что романтизм и его стиль — вовсе не чуждое Пушкину явление. И в особенности стиль. Романтизм терял свою былую притягательность в глазах Пушкина не сразу, а постепенно. Прежде всего утратили свою ценность принципы оценочной функции метода с субъективистским противопоставлением идеала грубой действительности. Следом претерпела изменение познавательная функция метода: избранное и исключительное уступили место обыкновенному и повседневному. Дольше всего в поэтическом обиходе Пушкина оставался изысканный стиль романтиков, «жреческий» язык для особо посвященных, с обилием эмблем, дающих предмету перифрастическое описание, лишь намекающих на предмет, указывающих на него. Такой стиль, приподымающий предмет, отвечал развитому чувству изящного в поэте. Высокая патетика перифрастических сочетаний вполне гармонирует со скорбным пафосом рассуждений автора по поводу безвременной гибели героя, использование романтического стиля становится возможным и эффективным.

Однако не в том только суть дела, что внешний мир весьма существенно трансформируется в сознании Ленского, но и в том, что сама эта трансформация подвижна и неустойчива. Он с детских лет знает Ольгу, но вот она не догадывается отказать настойчивым танцевальным приглашениям Онегина — и прежнее «знание» опрокидывается:

Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,

Кокетка, ветреный ребенок!

Уж хитрость ведает она,

Уж изменять научена!

Новая встреча — и новая метаморфоза:

Исчезла ревность и досада

Пред этой ясностию взгляда,

Пред этой нежной простотой,

Пред этой резвою душой!..

Однако, простив Ольгу, Ленский и не думает вернуть доброе отношение к приятелю. Перифразы Ленского в его раздумьях об Онегине («развратитель», «червь презренный, ядовитый») и об Ольге («лилеи стебелек», «двухутренний цветок») настолько манерны и далеки от жизни, что «переводятся» на язык жизни автором:

Всё это значило, друзья:

С приятелем стреляюсь я.

Просто фантастично, чтобы «кокетка, ветреный ребенок» и «двухутренний цветок» могли идти совсем рядом, а ничего, идут; самые резкие