шарахания Ленского психологически мотивированы, психологически достоверны. Но вдруг в новом свете мы начинаем воспринимать начальную характеристику, данную автором из-за плеча Онегина: «ум, еще в сужденьях зыбкой»: обнаруживается ее весомость. Неустойчивость жизненной позиции Ленского превращает его в весьма ненадежного партнера: он слишком податлив на неуправляемые эмоции. И — очередной парадокс: зыбкость Ленского (не только в суждениях, но и в поведении) сочетается если не с упорством, то с упрямством. «Вечно вдохновенный взор» — одна из форм такого упрямства, но не единственная.

Конечно, Онегин не встретил Ленского «ясностию взгляда»: «Враги стоят, потупя взор». Он не сделал никаких попыток принести свои извинения. Но и Ленский не потребовал от Онегина, как-никак приятеля, никаких объяснений — ни перед вызовом, ни перед выстрелом. Почему-то боязнь общественного мнения вменяется в вину одному Онегину. Автор объективнее; горестный обобщенный упрек: «Но дико светская вражда / Боится ложного стыда», — адресован обоим бывшим приятелям. Горячность Ленского, его неумение воспринимать вещи в их реальном значении, легкое смещение из одной крайности в другую, а также и упорство в светских предрассудках — немалые предпосылки разыгравшейся трагедии.

Трагический финал судьбы Ленского питает, активирует чисто человеческое соучастие. С другой стороны, примечательно свидетельство Вяземского: «Когда Пушкин читал еще не изданную тогда главу поэмы своей, при стихе:

Друзья мои, вам жаль поэта —

один из приятелей его оказал: „Вовсе не жаль!“ — „Как так?“ — спросил Пушкин. — „А потому, — отвечал приятель, — что ты сам вывел Ленского более смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются черты и оттенки карикатуры“. Пушкин добродушно засмеялся, и смех его был, по-видимому, выражением согласия на сделанное замечание»[81].

В связи с изображением Ленского следует вернуться к изображению Онегина: изображение героев во взаимосвязях — принцип пушкинского повествования.

Прелюдией к исходу дружбы Онегина и Ленского служит горестное авторское замечание: «Так люди (первый каюсь я) / От делать нечего друзья». Признавая высокий авторитет пушкинского слова, но опасаясь скрытой иронии (над читателем), проверим истинность этого замечания. Так ли уж «от делать нечего» сближаются герои романа? Нет ли тут более основательных причин? Как-никак, между героями много общего. Онегин отваживает от себя соседей, и Ленскому «господ соседственных селений» «не нравились пиры». Ленский тотчас выделяет Онегина как человека, который «в пустыне» один «мог оценить его дары», и Онегин в своей жизни анахорета делает исключение для Ленского. Оба они, люди широко образованные и идейные, представляют прямой контраст окружающему «соседству». Уже в одном этом — объективное условие их естественного сближения.

Однако трагедия этой дружбы заранее предопределена, только вряд ли бессодержательностью отношений, которая вытекала бы из замечания «от делать нечего друзья»: все-таки есть в этом замечании оттенок иронии над читателем, все-таки есть в нем оттенок сквозного для романа стремления не афишировать истинно высокое и смягчить впечатление от последующей строфы с перечнем важнейших тем идейных разговоров новых приятелей. Трагедия дружбы — в чрезмерной разности героев.

Сперва взаимной разнотой

Они друг другу были скучны;

Потом понравились; потом

Съезжались каждый день верхом,

И скоро стали неразлучны.

Дружба новых приятелей полностью держится на снисходительности Онегина. Пушкину понадобилось даже внести определенные поправки к портрету «охлажденного» Онегина первой главы («Сноснее многих был Евгений…»). В этой поправке нет противоречия. Просто открываются новые грани бесконечно богатой натуры, обнажаются скрытые, доселе дремавшие силы.

Пока «ум, еще в сужденьях зыбкой, / И вечно вдохновенный взор» были новы для Онегина, он мог быть снисходительным и удерживать «охладительное слово»; вряд ли это могло продолжаться бесконечно. Онегин и так уж встает над эгоистическим складом своей натуры, что тоже не могло продолжаться долго, и на страницах романа мы видим, как Онегин срывается — дважды.

В первый раз он не прячет «охладительное слово», когда друзья возвращаются от Лариных. Онегин раздражен, казалось бы, посторонним, совсем пустяковым обстоятельством: боится — «брусничная вода / Мне не наделала б вреда». Думая о себе, он вовсе не думает о друге и нисколько не щадит его чувств, весьма неделикатно отзываясь об Ольге.

В чертах у Ольги жизни нет.

Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:

Кругла, красна лицом она,

Как эта глупая луна

На этом глупом небосклоне.

Если разобраться, Онегин в раздражении допускает явный перехлест. В том нет жизни, кто в ней разочарован. Это не про Ольгу, которая «всегда как утро весела». Она из тех, про которых говорится в народной приговорке — кто с выраженьем на лице, хотя всего-то выражает на лице, что сидит он на крыльце.

Второй раз Онегин прямым образом сердит на Ленского за его намеренный или по небрежности обман: Ленский заверил друга, что на именинах будут только свои, а там оказался целый уездный съезд.

Можно с уверенностью сказать, что Онегин никак не предполагал всех последствий своего поступка, когда взялся дразнить Ленского. И именно в этом его главная вина. «Не по злобе, а по небрежности погубил Ленского Онегин»[82].

Непреднамеренность творимого зла и обнажает со всей беспощадной наглядностью черствость души, неумение и нежелание думать за других и о других. Здесь Онегину явно не хватает умения сказать «охладительное слово» себе самому. Эгоизм одного, нерассудительность другого — и бывшие друзья встали у роковой черты.

Дружба Онегина и Ленского не бессодержательна, не покрывается авторской формулой «от делать нечего», но она внутренне конфликтна по причине «взаимной разноты» приятелей. Она держится до поры на односторонних уступках Онегина. «Вечно вдохновенный взор» Ленского — признак отнюдь не меньшего эгоизма с его стороны. Авторская же формула «от делать нечего друзья» вдруг получает неожиданный вес как раз потому, что у героев при наличии общих разговоров не обнаруживается общего дела.

Ленский вызывает двойственное авторское отношение. В герое немало возрастного и, так сказать, профессионального, что представляет для Пушкина пройденный им этап. Отсюда и чувство превосходства, но и чувство сожаления, ибо закономерное движение вперед не означает только накоплений и обретений, но и связано с неизбежными утратами; удовлетворение приобретенным преобладает, но и сожаление временами вспыхивает и обостряется.

Разнится и отношение к герою среди исследователей. В глазах В. А. Кошелева Ленский — прежде всего поэт, причем автор находится под влиянием раннего варианта рукописи. Соответственно усиливается вина Онегина, посмевшего поднять руку на поэта… Даже в своем итоговом замечании исследователь сохраняет оптимизм: «Ленский ведь еще ребенок — а из каждого ребенка всегда что-нибудь получается»