С последним замечанием в этом ряду крикли­вых клише нельзя было не согласиться. Который день на пристани — давка, склока, слезы, багажная грызня. Переполненные корабли особенно про­тяжно гудят на прощанье и, невежливо повер­нувшись кормой, медленно растворяются в едкой дымке бессрочной разлуки. Некоторое время еще грезится смутная громада судна вдалеке, еще дро­жит плотный воздух от мощного органного эха и висит над перепаханной рекой запах гари, но уже надо перелистывать страницу и читать дальше.

Прошлым утром, стоя в зонтиками крытой оче­реди за хлебом, Марк подслушал, как кто-то за его спиной кому-то севшим голосом вяло втол­ковывал: «Эх-эх, конец Запредельску. Это ясно как Божий день. Вода поднялась уже на четыре ар­шина. Потоп, дорогой мой. Читай хоть с начала, хоть с конца. Все, кто мог, уже давно слиняли за границу: Никитины, Шустовы, Нечеты... Острова обречены. Да и кабы только потоп, а то еще — пожары, смута...» Марк обернулся, чтобы взгля­нуть на говорившего, но за его спиной стояла только под огромным зонтиком в карнавальных ромбах скучающая девочка лет десяти в резино­вых сапожках да толкался меж двух неподвиж­ных пожилых монахинь, стараясь выйти из лужи, худой старик с тростью. Так разве и впрямь все кончено?

Обреченный, сиречь поименованный. Стоит какому-нибудь розовому образу получить свое словесное выражение, и он немедленно грубеет, тускнеет, как камешек, извлеченный из яркой мор­ской воды. Мысль извлеченная, мысль изречен­ная обречена. Потомкам нашим вместо страны останутся страницы. Вместо живых людей — ге­рои, если не персонажи или даже — еще при­зрачнее — «действующие лица». И станет город наш столь же красочно-эфемерным, как Петер­бург на святочных открытках. Ведь все уже до­писано, досказано, довоплощено и тем уничто­жено. О, какими значительными покажутся нам задним числом, этим неизбежным post mortem[54]всякой великой эпохи, последние роковые дни гибнущего отечества! Сколько страстных pro et contra[55]канет в бумажную Лету газетных разворотов и стенограмм заграничных собраний! Что нужно было сделать, чтобы остановить пагубу, а чего, напротив, делать не стоило — как будто речь идет об игре в покер или мезальянсе. С какой жгучей завистью будут смотреть на нас, настоящих запредельцев, дичками выросшие за морем, в чуж­дых пределах, полуфранцузские, полуанглийские юноши, без разбору, поголовно взятые на роли плакальщиков да факельщиков этой «трагедии ве­ка»! Но довольно восклицаний. Неужели же был прав тщедушный генуэзский Консул, который, по преданию, уговаривал Маттео Млетского вернуть­ся домой, на берега Далмации?

«На этом можно и остановиться, — говорил Андрей Сумеркин, растирая большим и указатель­ным пальцами утомленные вежды (на частном приеме, месяц тому назад). — Ибо от государства давно уже ничего не осталось, ни традиций, ни институтов, ни идеи, ни надежды, — все исчезло. Не стоит утешаться тем, что и в деградации может быть известная грация». — «Зря, зря вы так, Андрей Викторович, нельзя опускать руки! Да еще, прости­те, подводить под свое приватное уныние заёмную теорию» (то ли Шаркова, то ли Жаркова, в деви­честве Панина: полные плечи, нить крупного жем­чуга, золотые очки, светлые близорукие глаза с патриотической искрой и затаенным смятением в глубине).

Так сонно думалось Марку под дождевой заоконный шорох, под проворный топоток каблуков за стеной, в гостиной, где хлопотала экономка Эль­за, уже успевшая утром пролить слезу над детскими фотокарточками Розы в овальных рамках, которые она бережно, как драгоценные раковины, уклады­вала в большой черный кофр. И мысли эти свиде­тельствовали лишь о том, что он все еще жил тем прошлогодним настроением, которое было свой­ственно тому слою общества, что не без сладкова­того привкуса тщеславия принято считать «избран­ным кругом».

3

Помимо насущных дум и неотложных забот, его уже несколько дней не оставляло чувство горь­кой досады за то, что случилось со Сперанским. Послав легкомысленную записку, Марк невольно втянул его в жестокую переделку, едва не стоив­шую тому жизни. Теперь он каждодневно ждал из­вестий из Москвы от дочери, которой два дня на­зад удалось разыскать Матвея в одной из окраин­ных московских клиник Слава Богу, он был жив. Когда его нашли, документов при нем не было; ни говорить, ни писать он не мог, то и дело провали­ваясь в багряные потемки бреда, и поначалу его приняли за обычного столичного бродягу, изби­того ради целкового: так он был грязен и жалок. Он пролежал в глухом проулке до глубокой, как омут, ночи, пока его стоны не услышали случай­ные прохожие, причем иностранцы. То была мо­лодая американская пара, приехавшая в Россию из любви к Достоевскому и Чайковскому: он немного говорил по-русски, она умела оказывать первую помощь.

Когда старый приятель Марка, орнитолог Антонов, профессор не у дел, который должен был встретиться с Матвеем на другой день по­сле его разговора с Бликом, сообщил Марку по телефону, что Матвей внезапно исчез и что его близкий друг Евгений Воронцов уже обивает ми­лицейские пороги, разыскивая его (именины, его ждали в гости), Марк тут же снесся с Розой, быв­шей в это время проездом в Дерпте, и попросил ее изменить планы и срочно ехать в Москву. Сойдя на заиндевелый перрон Рижского вокза­ла рано утром в понедельник, тринадцатого мар­та, Роза, недолго думая, отправилась к частным сыскарям с глазами рептилий и репутацией буль­догов. Они запросили нешуточный гонорар, но зато уже на другой день утром (Роза останови­лась в первой попавшейся второразрядной гос­тинице на Кузнецком Мосту: кровать со скрипом, хромой столик со следами пыток горящей сигаретой, визжащие от боли краны в темной ванной) они дали ей адрес клиники в Кунцеве. У Матвея были сломаны челюсть и ребра, раз­дроблена левая кисть и рассечен лоб. Она не сразу его узнала в марлевом маскараде. Кроме того, у него было сотрясение мозга (доктор длин­ными пальцами продолжал медленно перевора­чивать страницы anamnesis morbi[56]), внутренние кровоизлияния и ушибы, но главное — у него началась горячка, говоря о которой доктор толь­ко закатывал глаза и пожимал плечами. В тот же день к вечеру, с помощью Воронцова, она пере­везла Матвея в клинику получше, где ему был обеспечен по крайней мере должный уход, и только тогда, после целых суток без сна и горя­чей еды, вернулась к себе в гостиницу и в из­неможении пала на постель.

«Я решила остаться. Да. Не знаю. Доктор гово­рит, что недели три, не меньше», — торопливо го­ворила она по телефону как бы издалека времени, а не пространства. Сколько же я не видел ее? Боль­ше года. Милая моя, смелая девочка. Дважды заму­жем, дважды разведена. Париж, Сорбонна, сын от первого брака, Мишель. Картины старых масте­ров, стихи и проза, книга о Филиппе Дюплесси-Морнэ, et ainsi de suite[57].

«Ax, это было очень рискованно, авантюрно, наверняка за каждым моим шагом следили — но пусть себе клацают клыками, подойти не посме­ют, благо документы у меня в полном порядке, виза истекает только через месяц, да и денег вдо­воль. Ах, как же мне будет недоставать Мишень­ки! Ничего не поделать. Дядя Николя пока за ним присмотрит. Боже, но какой скверный город! Из каждой подворотни так и несет равнодушием и страхом. Редко когда можно заметить в толпе прекрасное лицо. Он, между прочим, принимает меня за un fantôme du passeé[58], но это даже хорошо: ему нельзя волноваться, он еще очень слаб... По­мнишь, как я в детстве терпеть не могла горчич­ники, а ты, клея мне их на спину, заговаривал мне зубы рассказами об Огненной Земле и Па­тагонии: потогония, агония? На спине вулканы, в ногах — айсберги... Не знаю, почему вспомни­лось. А теперь скажи, что ты решил с отъездом? Правда? Ну, не знаю. Может быть, придумаешь другую развязку? Нет? Боюсь, моих припасов опа­сений сразу на двух героев не хватит. Во всяком случае, пожалуйста, держи меня в курсе своих перипетий».