В ванной яркий свет ослепил его. Она уже ус­пела обмотать голову полотенцем и влить в воду флакончик шампуня. Бочком, урча от наслажде­ния, она забиралась в быстро поднимавшуюся пе­ну. Мелькнула ее розовая промежность, переки­нулась через край ванны гладкая голень. «Только ради этого стоило остаться, — сказала она. — Ми­лый, подай мочалку». Автоматически переходит на «ты» после совокупления — пародия на бли­зость, пародия на влюбленность. «Мне нравятся ваши руки, — сказала она в лифте, глядя, как он вынимает обещанные две сотни из бумажника. — Такие чуткие пальцы, как у пианиста». Дежурный набор комплиментов и шоколадка в сумочке. Они вошли в кабину лифта, он закрыл дверь, нажал на стертую кнопку. Потом он встал с постели, ударился ногой об угол стола. Болезненное воз­вращение к реальности. Милости просим. Но что было промеж этого, в том жутком промежутке с глумливыми тенями на стенах? Обман, ах, какой обман — ведь ничего же не было. Только все мыш­цы дрожат и сердце бьется изо всей мочи, как приговоренный в своей темнице. Каким-то чу­дом она как будто вывернулась из его хватки, ус­кользнула в последний момент, наобещав с три короба и оставив его ни с чем, но опустошенно­го и оглушенного. Ах, какой обман.

Сонно шумела вода, надувалась и лопалась пе­на. Все волосы у нее на теле, за исключением черной щетинистой дорожки на узком лобке, бы­ли тщательно выбриты, но теперь кое-где, осо­бенно по тесному контуру воображаемых купаль­ных трусиков (алых, индиговых, бирюзовых) и в мягких паховых складках с карим глазком кро­хотной родинки, гладкую белизну кожи прохва­тывали редкие стежки жестких волосков. Из-за полотенечного тюрбана на голове и оттого, что стерлась краска с губ, лицо ее казалось слиш­ком пресным, бледным, почти некрасивым, ка­ким оно, наверное, всегда и было на самом деле, да только он не понимал. Тонкие вены на пред­плечьях и запястьях были у нее подведены синей тушью по моде парижских кокоток: чтобы пока­зать, как все сложно у них там внутри устроено. «Девка голая страшна: живородящая мошна». Кто это изрек? Алексей Константиныч, «Князь Сереб­ряный». Присев на край ванны, Марк гладил ее худые плечи, идеальную, без единого пятныш­ка спину, водил рукой между ее мягких грудей с алыми сосцами, чтобы убедиться, что она насто­ящая, живая, соскальзывал вниз, намочив рукав, к ее животу, с пузырьком воздуха в пупке, раз­двигал пальцами сморщенные лепестки между ее порозовевших ляжек, снова скользил к ее груди и горлу, слегка касался ее приоткрытых упругих губ, холодных мочек изящных ушей с блестящи­ми гвоздиками сережек Она была еще моложе, чем ему показалось вначале. Не больше двадцати лет. Ее молодая сливочная плоть доверчиво об­легала бренный костяк. Приставшая к щеке рес­ничка была как типографский знак скобки. Над слегка вывернутой верхней губой блестел мелкий бисер пота. И всю ее, от шелкового темени до теплых пят, можно было всего за несколько червонцев взять напрокат, как смокинг. Тот слу­чай, когда тело и дело, продавец и товар — это одно и то же. Выставив одну ногу с маленькими довольными пальчиками, она с серьезным видом намыливала ее, не обращая никакого внимания на его ласки.

«Какая же ты красавица, — глухо сказал он, не удержавшись. — Или мне это только снится?»

«А может быть, это ты мне снишься?»

Смешок, гримаска. Один зуб сбоку потем­нел, придется удалить, милочка. Червивое яблоч­ко. Сладкое, но испорченное. Шум воды стано­вился все громче и грознее. В подернутом паром зеркале отражалось его худое лицо с продольны­ми иезуитскими морщинами на щеках, серыми мешками под глазами, всклокоченной полуседой шевелюрой и красным следом от ее помады на шершавом подбородке. Он встал, снял рубашку и надел белоснежный махровый халат с легким лавандово-прачечным эхом в рукавах, аккуратно сложенный на полке. Хорошо бы сейчас выпить коньяку: да ведь человек, поди, уже спит, жалко будить, а ресторан закрыт. Надо повесить рубаш­ку на батарею отопления, чтобы до утра высохла, и поискать запонку.

Оставив ее одну в ванной, он вернулся в ком­нату и зажег свет. Его наручные часы, внезап­но сойдя с ума, показали полночь. Подушка была сброшена на пол порывом страсти. Бежевое по­крывало было откинуто одним решительным жес­том. Любовно приготовленная кем-то постель бы­ла безжалостно смята. Место имения — как ска­зал бы Сережа Лунц: non mihi, non tibi, sed nobis[60].

Он собрал с полу разбросанную одежду. Когда она успела так разложить свое платье на стуле? Она плескалась и пела в ванной, пела и плеска­лась. Потом разом завернула краны, и в номере вдруг стало слышно, как за окном шелестит дождь. Настал его черед омыть чресла. Стоя у замутнен­ного паром зеркала, в халате, слишком простор­ном для нее, она хлопотала со своим маленьким личиком. Теперь, без краски на лице и в шлепан­цах, она могла бы сойти за его дальнюю родст­венницу из провинции, приехавшую погостить.

«Здесь, наверное, последнее место в городе, где еще есть горячая вода, — сказала она, втирая крем в щеки и выпуклый лоб. — Ох, ну и денек же у меня был сегодня. Никогда еще я так не...» — Окончанье фразы утонуло в сладком зевке. От­крыла кран в раковине. Вынула из сумочки зуб­ную щетку в футляре. Предусмотрительно. Любо­пытно все-таки, как давно она этим промышляет в отелях? И кто ее клиенты? Те двое англичан в ресторане? Человек с газетой? Надеюсь, хотя бы обошлось без пастора.

Скинув халат, Марк полез под душ. Волосы у него на груди были сплошь седыми. Снежный человек. Сквозь тонкий слой жира просвечива­ли брюшные мышцы — хвала комнатной гим­настике Мюллера. Куда она задевала шампунь? Ах вот, под мочалкой. Ее длинный пепельный волос вплелся в искусственные волокна рыхлой голу­бой губки. Он с треском задернул занавеску и переключил стержень крана на верхнюю струю. С минуту постоял под душем, закрыв глаза и, как говорится, прислушиваясь к себе. Время все еще двигалось скачками, как пришибленная крыса. Во­да была даже слишком горяча, и он настроил кран на пол-октавы ниже. Несколько неосмотритель­но пролитых капель прилипчивой слизи успели высохнуть на его шерстяных бедрах и с трудом оттирались. Отвратительно, как морщина молоч­ной пенки на белизне фаянса. Ага, вот еще на боку. Всегда где-нибудь немного, да останется. Как ловко, можно сказать, виртуозно она облачила его в желтый чехольчик, совсем не сбив с толку болванчика. Умеют обращаться с такими вещами, ежедневно натягивают на себя тонкие чулки: за­цепишь ногтем — и пошла «стрелка», все стара­ния насмарку, пять марок коту под хвост. Есть в этой гигиенической заминке что-то от процедур­ной комнаты с забеленными до половины окна­ми и клеенчатой кушеткой. Сестра милосердия не скрывала усердия. Да, да, поскорее, о! Время — деньги. Раньше дашь, скорей возьмешь. Главное, чтобы пациент остался доволен.

Он смыл последние следы их близости. Все улики уничтожены, сэр, — если не считать того, что на губах до сих пор ощущался солоноватый вкус ее лядвий. Нельзя все-таки быть таким олу­хом, пора бы научиться вести себя осторожней, да какая тут, к черту, осторожность.

За полупрозрачной шторой ее тень, склонив­шись над шумевшей раковиной, шустро работала локтем. Закрыла воду.