нырнули – и нет нас, а вот вам придется туго: после тушения огней бродить по городу запрещено.

Их было всего трое, – непонятно, как рискнули напасть на четверых. Но тут все стало ясно.

– Фонарщик, уходи, с тебя взять нечего.

Тускло, при неверном свете блеснули лезвия ножей. Двое путников мигом выхватили мечи, и завязался бой. Третий остался стоять в стороне, скрестив руки на груди и наблюдая. Потом вынул кинжал.

Разбойники опешили, явно не ожидая такого оборота дела: мечей не видно было в темноте. Идти с ножом против меча – все равно что в простой однокольцевой кольчуге против стрелы. Они попятились. Один оказался недостаточно проворным и упал, схватившись руками за голову. Другой крикнул:

– Черт бы их побрал, да это рыцари!

– А-а, из тех, кого не добили при Пуатье?

– Уходим, Баллед[22], нам здесь не светит.

И, видя, что один из ночных путников уже взмахнул над ним мечом, грабитель пустился наутек. Но третий, с повязкой на глазу, остался, рыча и скаля зубы. Он ловко увертывался, не желая признавать поражение и даже надеясь самому атаковать, но получил сильный удар плашмя по голове и присел, выронив нож.

– Будь я проклят! Моя голова не подводила меня, даже когда по ней били железной перчаткой или щитом, недаром меня зовут Бычья Голова; но нынче она подвела.

В грудь ему уперлось острие клинка.

– Сдавайся, негодяй, или прощайся с жизнью!

Грабитель поднял на рыцаря взгляд, в котором сквозило сожаление:

– Прошу пощады, мессир, ты оказался сильнее. Но кто знал, что у вас двоих мечи? Баллед никогда не пошел бы на такое тухлое дело, чтоб ему подавиться кишками папы.

Лезвие убралось, застыло на полпути к ножнам.

– Однако ты даришь мне жизнь, рыцарь; выходит, я у тебя в долгу. Платить буду без лишних слов, не думай, что Арно Ковель намерен откладывать это дело в долгий ящик.

– Что это значит? Не собираешься ли ты вновь вступить в схватку? Желаешь, чтобы теперь я ударил острием?

– Упаси меня Господь, мессир: Богу с небес видно, как дорожу я своей головой и единственным глазом. Но тебе не избежать стычки, коли ты и дальше пойдешь со своими спутниками по улицам моего квартала.

– Твоего квартала? Ты что же, хозяин здешних мест?

– Эй, фонарщик, подойди ближе – ни черта не видно, клянусь своими пятками, – позвал разбойник и продолжал: – Здесь все подчиняется мне: люди, дома; после тушения огней Арно Ковель Бычья Голова становится хозяином этих улиц и подворотен, и нет никого, кто посмел бы оспаривать у него звание капитана квартала Святого Мартина. Меня даже стража боится, и в подчинении у меня все ночные бродяги от заставы до логова шлюх, что в начале Стекольной улицы, и от улицы Святого Мартина до монастыря Белых Плащей. Именно в ту сторону ты, кажется, и направляешься со своими спутниками? Так вот, без меня тебе не пройти: повсюду, на каждом углу мои молодчики подстерегают добычу. И там их целые своры.

– Черт побери! – пробормотал рыцарь.

– Понимаешь теперь, о чем я толкую? Да о том, что отсюда пойдем вместе, со мной на тебя и твоих людей ни одна собака не посмеет гавкнуть. Таким образом, мы будем квиты: ты подарил жизнь мне, я в ответ – тебе… – Внезапно Баллед отшатнулся, и его единственный глаз раскрылся шире. – Эге, постой-ка, да я как будто знаю тебя… А ну, фонарщик, еще ближе! Еще!.. Так и есть, клянусь копытом дьявола! Рыцарь Гастон де Ла Ривьер, дружок дофина, чтоб мне сгореть в аду!

Гастон поглядел по сторонам.

– Тише, приятель, сам понимаешь, мы здесь не на прогулке, и нам очень не хотелось бы, чтобы нас узнали.

Арно Ковель хмыкнул, криво усмехнувшись:

– Не снести мне головы, если кто-нибудь, пусть даже и узнает тебя и твоих друзей, посмеет подать голос. Своим лбом я разобью башку каждому, кто вздумает заикнуться, что видел тебя здесь сегодня. До смертного часа мне не забыть, как ты вырвал из лап убийц моего сына Ришара, когда во время восстания Жаков Этьен Марсель хозяйничал в Париже. Нас разделила толпа, и я увидел, как один солдат замахнулся на Ришара дубиной, собираясь размозжить ему голову, когда узнал, что он за дофина. Я крикнул, бросился… но было поздно. И тут на солдата налетел всадник и сшиб его конем. Я спросил, и мне сказали его имя. Это был ты, сир Ла Ривьер! До последнего моего крепкого словца я буду молить Бога, чтобы Он сохранил тебе жизнь.

Он умолк на мгновение, потом пробурчал, покачивая головой:

– Я становлюсь стар. Мне осталось жить воспоминаниями… Но ты, однако, куда-то спешил, рыцарь? Идем же со мной, я проведу тебя и твоих людей хоть к самому Вельзевулу на прием, чтоб моим пяткам сгореть у него в костре!

Едва тронулись с места, Гастон спросил:

– Ты был при Пуатье?

– Я все видел своими глазами. Рыцари падали грудами железа и не могли встать, а их добивали дубинами и косами. Король сражался до конца вместе с сыном. Глупец! Войско полегло, а он стоит и махает мечом. Ты предложил ему уносить ноги, я видел, но он оказался упрямым бараном. Зато тебе удалось спасти дофина.

– Было бы два пленника вместо одного, и выкуп увеличился бы вдвое… Так ты, выходит, был в войске короля?

– Я сражался за него, потом за Карла Наваррского, и снова меня нанял король, а за ним опять Карл… Словом, я проливал кровь за того, кто больше платит. Но война кончилась, наемники сбились в отряды, рыскают по дорогам в поисках добычи, а я вернулся в Париж с друзьями, такими же, как сам. Куда мне было идти от родного города?

– Остальные превратились в грабителей и убийц. Таков же и ты.

– С той разницей, что мне отдают добровольно содержимое кошельков, а мои бывшие подельники, грабя, убивают.

– Ты тоже не остановишься перед убийством.

– Случается, приходится нападать, но на вельмож, а не на бедняков.

– Мы вполне могли оказаться на их месте.

– Бедняки не станут бродить по ночам.

– Но ведь ты обираешь парижан, своих земляков.

– Надо чем-то жить. Но мои жертвы исчисляются единицами, а их – десятками. Потом я отпускаю беднягу, и он не плачет, радуясь, что цел его дом и он сам остался в живых. А после тех – разоренные жилища, слезы, кровь. Так кто из нас милосерднее?

– Всему виной война, – вздохнул Гастон.

– А виновника ищи в королевских покоях.

Едва прозвучали сказанные вполголоса последние